«Но ты не ответил на мой вопрос», – сказала она решительно.

«Я собирался продолжить, – сказал он, – рассказывая обо всем этом здесь, с тобой, в этом чудесном доме, когда меня слушает, свидетель Небо, воплощение красоты, словно рассказываешь о приключениях другого человека. – Он помолчал. – По окончании кампании мои солдаты возвращаются к условиям не менее тяжелым. Они не любят своих жен, а те не любят их. Они не любят своей профессии. Они бедны. И все же порой, копая ров для своих убитых товарищей, они разражаются песней такого непристойного юмора (а я избавил тебя от наиболее откровенных), что я не променял бы их песню на обед с императором».

И теперь я забрела в это прошлое, подумала она, а томик Онгоры лежал в небрежении у нее на коленях. Ей вспомнились некоторые фразы. Прекрасные, изящные, умело построенные, уместные и… Отдельные стихотворения он посвятил ей, остальная часть томика принадлежала императору. Так почему же, подумала она, я вспоминаю вульгарные куплеты, которые напевал мой муж? Потому что я предпочитаю их?

Она вздохнула и наклонилась вперед, будто исправление позы могло упорядочить ее мысли.

Она чувствовала себя каким-то образом обязанной Онгоре за его подношение. И то, что она так долго мешкала с изъявлением признательности, указывало, насколько ей не хотелось исполнить свой долг. Другое дело – ее спор с Онгорой. Его обдумыванием и исполнением она займется в положенное время. Но подношение стихов, упоминание императора, ее забот об Академии – все это в данную минуту ее тяготило. Деятельность Академии можно прервать на пыльные месяцы переезда придворных из Мадрида в новую столицу. Но ведь уже наступает лето, и наезда гостей не избежать. И, как намекнул Дениа, деятельность Академии приобретет большое значение для нового двора – мысль, отнюдь ее не прельщавшая. Ну и конечно, новый император в легком приступе любопытства может счесть необходимым посетить ее. И тогда, упаси Господи, ей придется накрасить Кару, как себя, обучить ее нескольким почтительным фразам и оставить раскланиваться с гостями, пока сама она будет укрываться у себя в спальне, а если тяжесть на ее сердце станет непереносимой, она, пожалуй, зарядит один из пистолетов мужа и покажет новому императору, как быстро из него изрыгается смерть. Судя по слухам, новый император вряд ли поймет, что он уже мертв. Но пока остается надежда, что он не приедет.

Однако это вовсе не означает пренебрежение деятельностью Академии. Публичное чтение стихов Онгоры вознаградит его и сплотит Академию. Утвердившиеся в ней литераторы от души ненавидят новопришельца Онгору. Ничего удивительного. Почти обряд инициации. Быть может, это сократит памфлетные ядовитости, которые так быстро множатся? К счастью, такого рода стычек соперников у нее в доме не бывало. Их шпаги и оскорбления сверкали на площади, а в ее доме они появлялись, сияя самыми лучшими своими улыбками и белизной воротников. Они знали, что ничего подобного она не потерпит и часто выговаривает некоторым за их «дело чести, которое не более чем завистливость, их распаленные споры, которые не доказывают ничего, кроме дурных манер». А потому – чтение стихов Онгоры, на которое будут приглашены все. Надо заняться этим немедленно. Она составит список гостей и напишет приглашения собственноручно.

Позднее, когда список разросся, она подивилась тому, как ее ум мог остановить выбор на действии, которое ее сердце поддержать не могло.

Попытка принудить музу

В то утро Онгора получил письмо. Когда он потыкал в него, жесткие навощенные складки застучали по письменному столу. Такое формальное, подумал он, и такое безоговорочное в язвящем отказе. Письмо прибыло с возвращенным сборником Онгоры, таким же, какой он вручил герцогине. Он снова потыкал в письмо. Написанное, продолжал он в уме, секретарем императора, который, как он знал, присвоил себе тень всевластия своего господина и пользовался ею, как мелочный тиран. Он перечитал вежливые слова и вполне постиг скрытое под ними оскорбление.

Стихи, содержащиеся в этом восхитительно переплетенном томе, хорошо написаны и отвечают своей теме. Однако они не трогают читающего, и их содержание вряд ли вдохновит кого-нибудь продолжить чтение до конца книги. Мы ожидаем большего от нашего даровитого друга, как, надо полагать, ожидал бы и он от себя, если бы не поддался легкомысленному желанию писать с изыском, а не с глубиной, и мы рекомендуем ему помнить, что объект его внимания – сам император. Поэзия, восхваляющая императора, должна являть собой поистине высокую хвалу. Стремитесь к этой цели. Достичь большего – ваш долг, довольствоваться меньшим было бы государственной изменой и оскорблением величества.

Письмо от имени императора подписал его секретарь. Но постскриптум отличался оригинальностью и внушил ему подозрение, что письмо продиктовал Дениа.

P.S. Кстати, вчера на улице я увидел юного студента, читавшего книгу на ходу; он даже хлопал себя по лбу и заливался смехом от восторга. Когда я осведомился о причине такого веселья, мне сказали, что юноша читает одно из последних описаний комических приключений сумасшедшего рыцаря Дон Кихота, принадлежащих перу Мигеля Сервантеса. Живость его прозы – предмет всеобщей зависти и образчик для всех писателей.

Р.P.S. Быть может, вы сумеете сберечь этот восхитительный переплет для следующей книги. До тех пор, пока ваши стихи не «загремят, как колокол со звонницы высокой», мы можем только заткнуть уши перед вашим именем.

В тот день Онгора поймал одного из своих пажей на провинности и выдрал его.

Настроение Онгоры за краткий срок исправилось на следующее утро, когда он получил приглашение герцогини выступить с чтением стихотворений из его нового сборника. Значит, он снова в фаворе, подумалось ему. Что, если слухи об этом дойдут до ушей императора? Как бы это устроить? И тут его снова пробрало: нет, жестокое пренебрежение, выказанное императором, не было ядовитым кошмарчиком, от которого он только что очнулся. Он вспомнил слова и похрустывающие складки педантичной эпистолы, удары заступа по его обнаженной, беззащитной репутации. Эпистола все еще лежала на его письменном столе. Он вновь ощутил ее миазмы, гнойники снаружи и внутри. Она делала его гнусным, покрывала пятнами пустопорожности и никчемности. А что, если Дениа сделал копии письма и распространил их среди именитых авторов? Быть может, за все еще занавешенным окном выстроились ряды измывающихся авторов, тыкающих в самые ядовитые насмешки в своих копиях. Хуже того: Дениа распорядился письмо напечатать, аккуратно разложив его перед глазами дотошного Роблса, а тот, в свою очередь, покажет его идиотке с нежной кожей, блондинке, своей жене, и втолкует ей, что галантный красавец поэт на самом деле пустышка, славой не превосходящий малолетнего вундеркинда.

Он ткнул в письмо так, будто оно скверно пахло. И посмотрел в щелочку между оконными занавесками. За окном не было ничего, а уж тем более строя насмешников. Почему Дениа так меня невзлюбил? Чем я могу быть ему опасен? Ну, в таком случае будет даже еще приятнее уничтожить этого Сервантеса, креатуру Дениа, и проделать это через герцогиню. Пусть Дениа прибрал к рукам империю и намерен обжираться властью, герцогиня останется неприкосновенной, она слишком популярна. Ее покойный муж был героем.