Сатира далее переходила к диктовке Дульсинеи.

Как все люди в здешнем краю и те, которые дальше, уже знают про страсть одного свихнутого старого дурня к моей персоне, собственный здравый ум посоветовал мне, как и здравые умы в моем дому, что следует мне защитить мое имя и мою персону, не то чтобы я нуждалась в такой защите, как я могу оглоушить старого дурня так, что он цельный век на ноги встать не сможет, и даже цельный месяц. И вот, получив совет и полагаясь на силу рук своих, я оповещаю тех, кто читает, что старый дурень и есть старый дурень, чья персона, будучи отвратной, чтоб и думать не смела сопроводить мою персону на брачное ложе, Господи меня упаси, и что рыцарство померло, а потому бессмысленное занятие что для молодых, что для старых. Про последнее мне сказала моя родня, а потому моему сердцу оно не так близко, как гнев и презрение, какие я чувствую всякий раз, едва завижу, как старый дурень шастает по моему двору, и такое ему приготовила, что будет он от вил шарахаться целую вечность. Такое вот мое наказание и заявление старому дурню, и будет оно отпечатано в печати и разослано всему честному народу, как неотложное и грозное предупреждение, и чтобы некоторые персоны вроде старого дурня держались подальше от моей персоны. И вот заявление:

Первое, что я, Дульсинея Тобосская, слыву девушкой сильной для моего возраста и разделаюсь со всяким, кто попробует взять меня силой оружия.

Второе, что я положила выйти за пекаря из соседнего города, который изначально меня обхаживал и может покупать мне по новому платью кажинный год, и он не смахивает на чучелко из прутиков, как старый дурень, а в теле и полном здравии.

Третье, что я не какая такая, чтоб клевать на фантазии да романы, как я навидалась помойных куч, и фантазии мне не по нутру.

Четвертое, что я уже давным-давно сердита, и случись так, что старого дурня и меня свяжут узы брака, жить со мной будет нелегко, потому как я не смогу гнева преодолеть месяц, а то и долее, а для любых новобрачных это одно горе, и я говорю это в защиту против старого дурня, хотя, подберись он ко мне, ему я никакой не окажу.

И сатира продолжала длинный список угроз и расправ, которые Дульсинея обещала учинить над персоной Дон Кихота. Завершила Дульсинея диатрибой против всех «старых дурней» и рекомендацией, чтобы их всех обследовали, и буде в здравости их рассудка обнаружится ущерб, были бы отправлены в горы и оставлены там примеривать свои сумасшедшие фантазии друг к другу, а также к любому валуну, козе или скале, какие в больном своем заблуждении примут за благородных девиц, драконов и злых волшебников. Она порекомендовала создать для этой цели общину под названием «Сенильность», и чтобы города и деревни охранялись от вторжений старых дурней из этой общины, а если эти бродяги, Боже оборони, вздумают производить себе подобных, так чтобы потомство их держали подальше от городских стен.

Сатира завершалась постскриптумом одного из братьев Дульсинеи, который обещал стоять на страже перед комнатой Дульсинеи, чтобы прихлопнуть любого помешанного, который к ней подберется.

Закончив, герцогиня подумала, не послать ли за Карой и не прочесть ли ей сатиру вслух. Но надо было сохранить анонимность авторства, а в будущем, как знать, не будет ли приятно, если Кара обнаружит, что ее госпожа причастна к источнику опасного развлечения вроде того, какой она у нее однажды отобрала.

Герцогиня перечитала сатиру еще раз и ощутила легкий привкус брезгливости – в ее ли природе сочинять такие фарсы? Но, с другой стороны, было приятно с такой непринужденностью войти в мир шутов и с такой легкостью взять бразды в свои руки. Днем она отошлет сатиру Онгоре, и если не все удачно, он, она не сомневалась, деликатно сообщит ей об этом. Но она не думала, что он обнаружит какие-либо недостатки. Маленький, но безусловный триумф. Быть может, ее способности пригодны для большего, чем она полагала.

Однако следующий день нашел ее в совсем ином настроении.

Первое сражение Старого Рыцаря и спасение

Это был день выступления Онгоры. Он уже приехал слишком загодя с одним пажом и репетировал в гостиной. Герцогиня, когда ей доложили о прибытии Онгоры, послала Кару сказать, что не преминет присутствовать и что гости начнут съезжаться через полчаса. Кара оставила ее, и герцогиня, обратившись было к очередному связанному с управлением домом вопросу, решила, что, пожалуй, лучше спуститься самой и поздороваться с Онгорой. А затем она вернется в спальню и переоденется.

Выбор момента оказался точнейшим. Уже входя в вестибюль, она увидела, как Онгора, репетировавший вступление в гостиную, изо всей силы ударил своего пажа. Онгора не заметил, что она оказалась свидетельницей этого, и не видел, как она повернулась и торопливо поднялась в свои апартаменты. Затворив дверь, она прислонилась к ней и глубоко вздохнула… Дело было не столько в самом ударе, пусть и излишне сильном. Мальчик, правда, был нерасторопен, и она сама отчитала бы его, хотя и словесно. Дело было в том, что мальчик ожидал удара, что удар был неотвратимым, провинился мальчик или нет. Причина заключалась в том, что отрепетированному явлению Онгоры в гостиной перед зрителями полагалось быть верхом совершенства, или кто-то будет наказан. Она увидела, что удар Онгоры был не просто выговором, но заключал в себе омерзительную злобу. Его ярость была раскаленным углем… чего? Я должна упрекнуть его, подумала она, кому же понравится смотреть, как с мальчиком обращаются столь жестоко?

Как я прежде в нем этого не замечала, подумала она затем. Легкий стук в дверь, и, все еще занятая этой мыслью, она обернулась и открыла. Кара с приседанием доложила:

– Гости собираются, ваша светлость, в кухне все готово, а окна в сад открыты.

– Проверь, чтобы приготовления в кухне были полностью закончены еще загодя. Звуки оттуда во время декламации нам ни к чему.

– Сеньор Онгора спросил у меня, не соблаговолите ли вы выбрать тему для чтения, ваша светлость.

Что-то потемнело в герцогине.

– Ответа у меня нет, – сказала она. – Иди помоги завершить приготовления.

Кару давно уже не удивляли внезапные вспышки герцогини, и она поторопилась уйти.

И дала герцогине время открыть то, что уже распознало ее сердце. За время краткого обмена словами с камеристкой на нее успели обрушиться разные чувства и откровения. Однажды при ней ее муж, получив донесение от командующего одного полка, сел в нижней рубашке на пол кабинета и разразился скорбной гневной тирадой. Когда же к нему вернулась его обычная уравновешенность, он обсудил с ней содержание этого донесения: многие его подчиненные были обличены в том, что продавали врагам оружие и припасы, подделывая счета. Однако потрясло его вовсе не то, что они занимались таким мошенничеством, не думая, насколько оно равносильно измене, а разоблачение неизбежно, но то, что он не заметил их бесчестности. «Я знаю моих людей, – сказал он ей в отчаянии, – я знаю, как они маршируют, как владеют оружием, ругаются, дерутся, ходят, говорят и думают. Я знаю их по имени, знаю их возраст, и чины, и поведение в битве, и причины – многие сомнительные, – почему они воюют. Так каким образом я не обнаружил этого? – риторически вопрошал он ее. И потряс рапортом. – Многие уже повешены».