– Ну вот, ты своего добился, – сказал Педро. – Повредил мне мозги и, наверное, непоправимо, потому что, как сказал желток скорлупе: «Стоит тебе меня выпустить, и назад я уже не вернусь».

Продиктовала Дульсинея Тобосская, незаинтересованная возлюбленная Дон Кихота

Герцогиня с обычным своим прилежанием принялась за задачу создания сатиры. Искра изобретательности, выбитая в обсуждении с Онгорой, подтолкнула ее полнее обдумать характер Дульсинеи и прийти к выводу, что настало время проштудировать памфлет, который она конфисковала у Кары.

Памфлет состоял из эпизода, в котором Дон Кихот и его верный оруженосец повздорили с погонщиками мулов, которые, разъяренные высказываниями помешанного рыцаря в их адрес, основательно отдубасили его и оруженосца тяжелыми дубинками.

Герцогиня читала эпизод, все больше мрачнея. Она согласилась с мнением Онгоры, что эта поделка извращает классические формы, и вдобавок с тревогой поняла, как такие популярные книжонки опошляют литературу. Если ее сатира может иметь успех, в ней следует подчеркнуть, что всякому, кому понравился ее памфлет, было бы лучше заняться прилежным изучением классиков. Дочитав памфлет, она обнаружила, что не нашла в нем ничего забавного. Почему она ни разу не засмеялась и не улыбнулась? Некоторые темы, подумала она, слишком уж грубы, чтобы забавлять. Она перечла памфлет и осталась при том же мнении – ничто в нем не могло вызвать у нее смех. Так почему же эти памфлеты забавляют всех других и в каких целях? Она послала за камеристкой.

Войдя, Кара сразу увидела памфлет, и ее руки судорожно сплелись под фартучком. Простит ли ее герцогиня или выбранит? И то, и другое ее одинаково пугало.

– Кара, – сказала герцогиня парализованной девушке, – я прочла памфлет, который как будто доставлял тебе такое удовольствие. – Герцогиня взглянула на памфлет у себя под рукой. Был ли он невинным? Она не могла объяснить. Или же не хотела сказать? Но почему? – Будь так добра, – потребовала она властно, – объяснить, почему его считают смешным?

Камеристка посмотрела на нее в истинном ужасе. Ей почудилось, что ее госпожа бредит. Ну, как можно объяснить, почему то или иное смешно?

– Ваша светлость, – неуместно сказала она и умолкла. Ее госпожа молча ждала.

– Рисунки смешные, – сказала она. Ее госпожа ничего не сказала, и в ее лице ничего не изменилось. – Ну, то есть Старый Рыцарь выглядит смешным. Потому что он печальный и такой серьезный и одет в доспехи с бору по сосенке, ваша светлость.

Читая, герцогиня на иллюстрации не смотрела. Что можно было узнать из них? И пока ее камеристка была совсем не убедительна.

– Возможно, забавен контекст, – сказала она больше себе самой, чем камеристке.

– Да, – сказала Кара, – смешно, потому что он одет так странно, а говорит так красиво, и он все принимает всерьез.

Герцогиня ощутила на своих щеках странную теплоту.

– Как-то раз, – продолжала Кара, – шел дождь, и он не смог поднять забрало, потому что оно прикипело от ржавчины. – Она не удержалась и фыркнула. – Оруженосцу пришлось палкой ее оббивать.

Герцогиня окончательно залилась краской.

Камеристка замолчала, внезапно заметив дурноту своей госпожи и не найдя ей причины.

– Ваша светлость, – сказала она тихим голоском, – я слышала, как некоторые эпизоды читались вслух. В таверне. – Признаться в этом было нелегко, ведь как приближенной горничной герцогини ей следовало подыскивать безупречные развлечения. Так я же еще совсем молодая, подумала про себя Кара. Но ведь и герцогиня тоже, подумала она затем и заново подивилась болезненному румянцу на щеках своей госпожи.

– Я доверяю тебе, Кара, в том, как ты проводишь свой досуг, – сказала герцогиня отчужденно. Ее охватило ощущение, что она интимно обнажилась, что прозвучала какая-то истина, а она ее не поняла.

– Да, ваша светлость, – сказала Кара, почтительно приседая.

– Оббивал палкой, – сказала герцогиня самой себе.

– Ваша светлость? – испуганно сказала горничная.

Что со мной произошло? – думала герцогиня. В словах, сказанных девушкой, ни единое не могло ранить, и тем не менее ее чувствительность была обожжена. Ее камеристка просто описала характер Дон Кихота: печальный и все воспринимает слишком серьезно. То есть, подумала она, это же должно относиться непосредственно ко мне, раз сказанные вслух эти слова так меня смутили.

– Может быть, стоит устроить такое чтение эпизода здесь, – рассеянно сказала она Каре, которая, заметив в своей госпоже безмолвие сосредоточенности, уже повернулась, чтобы уйти.

– Да, ваша светлость, – сказала Кара и выскользнула из комнаты.

Со времени моей утраты я потеряла весь свой юмор, думала герцогиня.

Установив причину снедавшего ее странного чувства, она испытала благодарность к Каре за ее тактичность. У меня на службе их так много, и это препятствует даже намеку на простоту, легкость.

Я потеряла весь свой юмор, вновь возникла та же мысль. Осознание зарезонировало. И еще те, другие слова, которые так сильно на нее подействовали: «оббил ее палкой». Заставить раздвинуться железо, облегающее лицо. Этот образ поразил ее, как стремительный удар клинка. Отсюда следовало, что она заключена в некую скорлупу. Быть может, сосредоточенность на засолке своего горя, на обращении его в приемлемость для ее сознания, превратила ее в неведомый, не нанесенный на карты остров.

Она взглянула на памфлет у себя под рукой и вспомнила, как звучал в чулане смех Кары. Странно, что камеристка укрылась, чтобы свободнее повеселиться. И затем она вспомнила свое первое восприятие, когда отобрала памфлет: каким образом нечто, имеющее подобный вид, одновременно может дышать такой беззаботностью.

Внезапно она увидела себя будто призрак, прикованный к дому, где ее слуги и служанки почтительно ждут, испытывая и немалый страх, пока их госпожа бродит по этажам своей тоски. Она считала, что способна уравновесить горе рациональностью – книги, Академия, ее рассудок. Но ее рассудок превратился в башню, пустую внутри, отгороженную от ее сердца и восприятий. Полагая, что сумеет выскрести горе из своей души философскими трактатами, она оказалась замурованной.

Она встала, и словно в подтверждение ее страдальческого анализа, суставы у нее скрипнули, и она ощутила сумбур мыслей, будто ее рассудок заклубился туманом. Она напишет сатиру, решила она. Ведь это чуть подсветит наложенный на себя тиранический сумрак. Озарить рассудок, чтобы облегчить сердце. Такое упражнение возвратит из теней способность заниматься собой.

Она села к письменному столу. Перо и бумага на месте. Упражнение в легкости и свете. Она готова.

Открывалась сатира якобы вступлением писца, которому Дульсинея поручила запечатлеть на бумаге ее заявление, так как ни читать, ни писать она не умела. Писец поведал о полученном им особом заказе писать под диктовку Дульсинеи и слегка пожаловался, что с синтаксисом дело обстоит плохо, так как Дульсинея была в превеликом возбуждении. Еще писец пожаловался, что до сих пор не получил платы за свой труд, и хочет оповестить весь свет, что ему задолжали деньги и что нельзя ждать, чтобы он трудился бесплатно. Он бы потребовал от Дульсинеи незамедлительной уплаты, но она особа крупная и внушительная, и он поостерегся ее рассердить. Но всему свету следует знать, что профессиональный писец задарма не трудится, и если свету потребуются его услуги, так приходить надо с деньгами или же удовлетворять свою нужду самим, научившись читать и писать.