лишь добавляет особый блеск к его командирскому авторитету, но любовная беллетристика может быть понята как-то… не так, он очень стеснялся своего второго тайного увлечения, подобно тому, как всякий сорокалетний мужчина при виде старшеклассниц в слишком уж коротких мини-юбках умеет скрывать неосторожный взгляд от пристально-ревнивых взоров уже всё понимающих сверстниц.

Брезент штабной палатки не скрывал гула сотен голосов: Манёвренная группа, при полном параде, умытая, подстриженная, надраенная, начищенная и впервые за месяц выспавшаяся, готовилась провести конкурс строевой песни. Василий Сергеевич умиротворённо зевнул, выдвинул ящик видавшего виды «походного» стола, достал «Десять лет спустя», пролистал до ученической закладки и…

И вот уже синеглазая Луиза спешит к возлюбленному.

Чернышёв провалился в книжку, как грешник в ад.

Вдруг входной полог по-старушечьи противно прошамкал под невежливой рукой, и на пороге штабной палатки возник «комсомольский бог», «недокомиссар», «слишком освобождённый» Сергей Маркович Вайнман. Вайнман отдал честь и, привыкая после яркого утра к альковному, будуарному, несомненно, интимному сумраку, захлопал пушистыми белыми ресницами. Поэтому он не увидел, как одним неуловимым движением подполковник уронил книжку в ящик, чересчур сильно толкнул его вперёд и зверски прищемил пальцы.

– Да?! – взревел застигнутый врасплох подполковник, тем не менее не решаясь высвободить пальцы из капкана.

– Товарищ подполковник! – не ожидая такого хтонического рыка, «комсомольский бог» закричал в совершеннейшем испуге. – Разрешите доложить!

– Докладывайте! – зашипел Василий Сергеевич, бледнея, как Луиза де Лавальер при виде короля-Солнце.

– Т-т-товарищ под-подп-полковник…

Вайнман, очевидно, страдал. Он так мчался к подполковнику, он подгадал момент, когда подполковник окажется один, без свидетелей, он наконец-то получил возможность заложить, нет – сообщить. Нет же! Подать сигнал! Вот! Просигнализировать должным образом, а на него так кричат?.. Понимая, что запинаться и мямлить ещё хуже, чем обделаться, он, совершенно неожиданно для себя, придурошно-молодцевато гаркнул:

– Товарищ подполковник! Политическая диверсия! – и осёкся.

– Диверсия?! – Чернышёв даже забыл о прищемлённых пальцах и воззрился на «недокомиссара», изумлённо внимавшего эху своих же грозных слов. – Ди-вер-си-я? А ну-ка, ну-ка, Сергей Маркович, порадуй старика. – И, пока Вайнман на ватных ногах преодолевал дистанцию до стола, успел-таки вынуть пальцы из ненавистной ловушки.

– Товарищ подполковник. Сейчас. Только что. Совершенно недопустимо. Пятьдесят вторая годовщина. Великой Октябрьской. Комсомольцы должны, а они… – Вайнман с ужасом видел, как на каждое его лепетание подполковник благожелательно кивает головой, словно добрая детсадовская тётя-логопед. Но недаром Серёга Вайнман занимал своё место. Он с усилием проглотил репейно-колючую слюну, взял себя в руки и закончил, звеня металлом сигнала: – Ровно через двадцать минут, во время торжественного прохождения, хозяйственный взвод будет исполнять белогвардейский марш.

– Марш. Белой. Гвардии… – подполковник смаковал каждое слово, незаметно для себя цокая ногтями по столешнице. – Контрреволюция. Взвод Филиппова. «Филипповцы».

– Так точно. Взвод лейтенанта Филиппова.

– Вы уверены, Сергей Маркович?

– Ну… Да.

– «Да»? Или «ну. да»? – ласково спросил подполковник. – Какую именно белогвардейскую песню собирается исполнить взвод, занявший первое место на стрельбах? Взвод, представляющий практически все народы нашего Социалистического Отечества?

– Не могу знать, товарищ подполковник, – пламенный комсомолец Серёга с ужасом осознал, что использует самые махрово-контрреволюционные обороты речи. – Но…

– Товарищ лейтенант, – промурлыкал подполковник, незаметно растирая под столом кончики пальцев, – Вы что, решили мне голову морочить? Вы издеваетесь?! Нет, что я спрашиваю?! Вы – издеваетесь, – заключил Чернышёв и воздвигся во весь свой немаленький рост. – Вайнман!!!

– Товарищ подполковник! Совершенно ответственно докладываю, что взвод лейтенанта Филиппова будет исполнять песню, не согласованную ни с командованием, ни с комитетом комсомола! Я своими ушами слышал. Они тихо. Но песня незнакомая и белогвардейская!

– Ах так? – подполковник сел на стул и мечтательно посмотрел в окошко, за которым промелькнула улыбка прелестной Луизы. – Никому ни слова. Будете рядом со мной. Если что, партком поддержит комитет комсомола. Мятеж не пройдёт.

Василий Сергеевич достал пистолет, выщелкнул магазин, меланхолически его осмотрел, одним движением зарядил, передёрнул затвор и спрятал «макар» обратно в кобуру.

Сергей Маркович онемел.

– Ну, время! – товарищ подполковник упруго поднялся и отечески похлопал товарища секретаря комитета комсомола по обмякшему погону. – Р-р-раздавим гадину контрреволюции! Лейтенант! За-а-а мной! – и лихо двинул на выход из палатки.

Вайнман поплёлся за ним, вытирая испарину со лба.

3

Серёга Вайнман совершенно определённо родился не в своё время. Ещё в школе он бредил Революцией, тайком от всех надевал рядом с октябрятской звёздочкой ордена деда-прокурора и тихонько, чтобы не разбудить бабушку Риту Ефимовну, горячо шептал перед зеркалом старого шкафа, отбивая кулачком ритм:

Клянёмся так на свете жить,

Как вождь великий жил,

И так же Родине служить,

Как Ленин ей служил!

Клянёмся ленинским путём —

Прямее нет пути! —

За мудрым и родным вождём —

За Партией идти!

Как любой начитанный мальчик, он добротно учился, несмотря на бесконечные «общественные нагрузки». Стенгазеты, торжественные линейки, митинги дружбы и протеста, особенно товарищеские суды не могли обойтись без Серёжи.

Сероглазый, неуловимо рыжеватый блондин, высокий и широкоплечий, но, правда, чуть склонный к полноте (последняя черта лишь придавала его облику какую-то особую основательность и выделяла среди тощих сверстников), он с одинаковой убеждённостью пропесочивал двоечников, призывал к ответу безынициативных мечтателей и клеймил позором стиляг.

Школьная библиотекарша Елена Игоревна Борисенко, добрая, одышливая сердечница, разрывалась между любовью к мальчику, читавшему так много и такие правильные книги, и желанием откусить ему голову за бесчисленные карандашные пометки. Скрепя больное сердце, она перелистывала сданные Вайнманом книги страницу за страницей, лёгкой рукой тщательно стирала подростковое буйство и за несколько неспешных лет поняла, как движутся пружины Серёжиной души. Именно пружины – хорошо смазанного, точного механизма. В иные времена… Она предпочла ни с кем не делиться своими мыслями о Серёже, а вскоре – уже о Сергее. Так только поглядывала на энергичного молодого человека, чуть прищуривала усталые глаза – и помалкивала.

В институтском комитете комсомола Сергея терпели. Даже для активистов он был какой-то «слишком правильный». Нет, Серёжа пытался научиться танцевать и даже ходил на студенческие вечера, но девчонки предпочитают понимать, с кем они дружат. В отличие от Елены Игоревны, у них не было универсальной шпаргалки Серёжиной души, поэтому за Вайнманом закрепилась довольно странная репутация «противотанкового надолба». Особо злоязычные особы попросту считали его мудаком, и лишь Вероника Осадчая, мучительно переболевшая первой влюблённостью в Сергея и поэтому самая догадливая, в сердцах назвала его фанатиком.

К досаде своей, в Манёвренной группе Сергей обнаружил себя не на острие общественной жизни, как он привык себя ощущать. Ему бы оказаться в Советской армии, там он, конечно, смог бы раскрыться. Но Чернышёв-Отец, Гурьев-Сын и Марчук