Циклоп подошел к Крабу, тот завопил, выставив вперед палец с наколкой «тихая ночь».

— Не шнорись, моя наколка не дешевле циклоповской! Не вы мне ее ставили! Наш «бугор» — в Певеке! Он меня из «закона» вывести может, а не вы!

— Заткнись! Слышал о беде фартовых — помочь им должен был, а не трясти гузном! А ну! Живо! — Циклоп кулаком двинул Краба. Тот, кувыркнувшись, упал в ноги «сявкам». Они молча подняли его. Спрятали от негодующих глаз «президента». Краб плакал от обиды и унижения, пережитого им.

— Ничего, может, остынет — простит.

— Тебе уже немного отбывать. Потерпи. Хорошо служить станешь — с голоду не помрешь, — успокаивали недавнего «законника» слабые бесправные «сявки».

Остальные старики, стоявшие у стола, головы опустили, ожидая своей очереди. Как-то с ними расправится «президент»? Одно ясно — добра от него не жди. Знали зэки лагеря о крутом его нраве, о кулаках. Не только вором прослыл он здесь. Но и отменным душегубом. Все пальцы в наколках. И «веревочка» есть, и «катафалк», и «тихая ночь» и… Даже самый заметный браслет— «повозка». Весь в мелких зубчиках с обеих сторон. На железной дороге по вагонам охотился. Вон скольких в купе навсегда оставил. Что его теперь остановит? Разве только когда-нибудь на этого беса сам сатана найдется. Но когда такое случится! И дрожат у стариков руки мелкой дрожью. Спины и лбы в испарине. Исчезнуть бы куда. Но разве от «президента» скроешься? Он всюду найдет…

— Ну, что трясетесь? Давай, Мокрица! Говори все известное. Да не выкручивайся, не темни! Иначе последние зубы в задницу вобью, — пригрозил «президент».

— Я этого знал до войны. Вместе в карьере работали. Уголь добывали.

— И ты скурвился! В карьере работал! Вор в «законе»! Ты что же, единственным из нашей касты в Певеке был? Или там все такие были, как Краб и ты?

— Там начальником лагеря Бондарь был в те годы. Он всех, кто не работал, в шизо кидал. На месяцы. А там, сам знаешь, долго не высидишь. Выбора нет: или сдыхать, или делать вид. что работаешь, — вздохнул Мокрица.

— Доберусь я до этого мудака! — налились кровью глаза «президента» при упоминании о Бондареве.

И, повернувшись к старику, спросил:

— Ну и что там, в карьере? Давай, выкладывай начистоту!

— Так, а что? Мужик он был, как и все. Не хуже, не лучше других. Старался не выделяться.

— Письма он получал с воли?

— Получал.

— От кого? — насторожился «президент».

— От матери. Так он говорил.

— А посылки?

— Нет. Не получал, — вздохнул с сожалением Мокрица.

— Чем он тебе помнится? — допытывался «президент».

— Тихий был. Спокойный.

— В каком ранге ходил?

— Дневалил часто. У интеллигентов.

— Почему? — удивился «президент».

— На геморрой жаловался всегда.

— Ишь ты! Явно не наш! — рассмеялся «президент».

— У наших ничего не вываливается. Все прячется внутрь, — усмехнулся «Дубина».

— У тебя верно! Все прячется в одну кишку. Как Ярового увидишь, в собственную жопу спрятаться норовишь, — оборвал его «президент» и, повернувшись к Мокрице, сказал: — Продолжай, куда язык спрятал? Ведь не на допросе у следователя. Перед сходом стоишь.

— Так вот, наколку «Колыма» я сам ему делал. Своими руками.

— Он просил?

— Да.

«Президент» глянул на фото. Сплюнул брезгливо.

— Сколько он тебе за эту мазню дал?

— Теплую рубаху.

— Кол тебе в задницу забить надо было, а не рубаху давать. Кто такие наколки делает? Ни статьи, за что сел, не видно, ни того, кем в лагере был. Ничего о жизни его — никакого намека. А буквы-то — расползлись, как педерастическая задница. Зато загогулин наделал тьму. На каждой закорючке бантики. Уж не напарник ли он твой? — сморщился «президент».

— Нет! Я этим не увлекался, — покраснел Мокрица и, устыдившись вопроса, отвернулся.

— Он что? За бабу сел?

— Нет, он же не с насильниками, с интеллигентами сидел.

— А за что?

— Сказывал, вроде по службе неприятность у него вышла.

— Какая?

— Начальник подстроил.

— А где работал?

— Я так и не понял.

— Он кайфовал?

— Нет.

— Педераст?

— Не знаю, — согнул голову Мокрица,

— В карты, в кости играл?

— Не замечал.

— А что ты замечал, падла? — вскипел «президент».

— Да при мне он «сукой» не был.

— Зато стал ею! Так вот и спрашиваю — в чем причина? Либо проиграл, а платить нечем, либо на его задницу было много желающих, либо по кайфу засыпался и «сукой» стал, — мне все об этом типе знать надо. Ты вспоминай.

— Я все сказал, — вздохнул Мокрица.

— Брешешь! А остальные наколки кто делал? — сверлил старика глазами «президент».

— О том мне неведомо. Сюда переправили.

— Ладно. Садись.

Мокрица, обтерев вспотевший лоб, поплелся к нарам. Там, с часок подрожав, уймет страх. А ночью во сне вес забыть можно.

— Я хочу сказать, — подошел к самому столу весь заросший, как комок шерсти, злой мужичонка.

— Давай, Горилла, — улыбнулся «президент» кенту, любимцу всех фартовых. А в особенности «душегубов».

— Я этого видел перед освобождением. В Певеке.

— А чего молчал? — удивился «президент». И, одернув сам себя, уставился на Гориллу.

— Его интеллигенты с барака выгнали. Воры не принимали. «Душегубы» тоже. Работяги видеть не хотели. На собачатнике жил. Это Бондарь его «сукой» сделал. Я так думаю. На последнем году. До того у него «мушки» не было.

— Точно помнишь?

— Такое не забываем. Хотя был я в Певеке недолго. Да и то больше в шизо, в одиночке канал, но слухом пользовался.

— Кого он закладывал?

— Многих. Но при мне — не фартовых. Те бы с ним разделались. Все работяг. Интеллигентов. А с ними фартовые враждовали, не хотели, падлы, дань платить «законникам». Опять же не все. Иные после шизо умными выходили. Злыми на Бондаря и всех «сук».

— А защиту от них где найдешь, как не у фартовых? Воры за всех умели стоять и управу на каждого найти. Ну, начинали и эти дань платить. Потому, думаю, певекский «президент» запретил зоне «суку» эту трогать.

— А с кем общался этот тип?

— С охраной. Больше ни с кем.