Справа и слева от часов стояло по большому заморскомупопугаю из чего-то вроде мела и самой пестрой раскраски. Рядом с одним попугаемстояла глиняная кошка, а рядом с другим – глиняная собака, и если их нажать,они пищали; только рот у них не раскрывался и морда была все такая жеравнодушная. Они пищали снизу. Сзади всех этих штучек были засунуты два большихразвернутых веера из крыльев дикого индюка. На столе посреди комнаты стоялабольшая корзина с целой грудой яблок, апельсинов, персиков и винограда, гораздокрасивей и румяней настоящих, только видно было, что они ненастоящие, потомучто местами они облупились и под краской белел гипс или мел – из чего там онибыли сделаны.

Стол был покрыт красивой клеенкой с нарисованным красной исиней краской орлом и каймой вокруг. Мне сказали, что эту клеенку привезли изсамой Филадельфии. По всем четырем углам стола ровными стопками были разложеныкниги. Одна из них была большая семейная Библия с картинками; другая – «Путьпаломника»: про одного человека, который бросил свою семью, только там неговорилось почему. Я много раз за нее принимался, в разное время. Написано былоинтересно, только не очень понятно. Еще там были «Дары дружбы», со всякимиинтересными рассказиками и стишками, только стихов я не читал. Еще были «Речи»Генри Клея и «Домашний лечебник» доктора Ганна; из него можно было узнать, чтонадо делать, если кто-нибудь заболеет или умрет. Был еще молитвенник и разныедругие книжки. А еще там стояли красивые плетеные стулья, совсем крепкие – нето чтобы какие-нибудь продавленные или дырявые, вроде старой корзинки.

На стенах у них висели картины – больше всего Вашингтоны, даЛафайеты, да всякие битвы, да шотландская королева Мария Стюарт, а одна картинаназывалась «Подписание Декларации». Были еще такие картинки, которые у нихназывались «пастель»; это одна из дочерей сама нарисовала, когда ей былопятнадцать лет; теперь она уже умерла. Таких картинок я еще нигде не видел – ужочень они были черные. На одной была нарисована женщина в узком черном платье,туго подпоясанная под мышками, с рукавами вроде капустных кочнов и в большойчерной шляпе вроде совка с черной вуалью, а из-под платья видны были тоненькиебелые ножки в черных, узеньких, как долото, туфельках, с черными тесемкамикрест-накрест. Она стояла под плакучей ивой, задумчиво опираясь правым локтемна могильный памятник, а в левой руке держала белый платок и сумочку, и подкартинкой было написано: «Ах, неужели я больше тебя не увижу?!» На другой –молодая девушка с волосами, зачесанными на макушку, и с гребнем в прическе,большим, как спинка стула, плакала в платок, держа на ладони мертвую птичкулапками вверх, а под картинкой было написано:

«Ах, я никогда больше не услышу твоего веселого щебетанья!»Была и такая картинка, где молодая девица стояла у окна, глядя на луну, а пощекам у нее текли слезы; в одной руке она держала распечатанный конверт, счерной печатью, другой рукой прижимала к губам медальон на цепочке, а подкартинкой было написано: «Ах, неужели тебя больше нет?! Да, увы, тебя больденет!» Картинки были хорошие, но мне они как-то не очень нравились, потому чтоесли, бывало, взгрустнется немножко, и от них делалось еще хуже. Все оченьжалели, что эта девочка умерла, потому что у нее была начата еще не одна такаякартинка, и уже по готовым картинкам всякому было видно, как потеряли ееродные. А по-моему, с ее характером ей, наверное, куда веселей на кладбище.Перед болезнью она начала еще одну картинку – говорят, самую лучшую – и днем иночью только о том и молилась, чтобы не умереть, пока не кончит ее, но ей неповезло: так и умерла – не кончила.

На этой картинке молодая женщина в длинном белом платьесобиралась броситься с моста; волосы у нее были распущены, она глядела на луну,по щекам у нее текли слезы; две руки она сложила на груди, две протянула передсобой, а еще две простирала к луне. Художница хотела сначала посмотреть, чтобудет лучше, а потом стереть лишние руки, только, как я уже говорил, она умерла,прежде чем успела на чем-нибудь окончательно остановиться, а родные повесилиэту картинку у нее над кроватью и в день ее рождения всегда убирали цветами. Ав другое время картинку задергивали маленькой занавесочкой. У молодой женщинына этой картинке было довольно приятное лицо, только рук уж очень много, и отэтого она, помоему, смахивала на паука.

Когда эта девочка была еще жива, она завела себе альбом инаклеивала туда из «Пресвитерианской газеты» объявления о похоронах, заметки онесчастных случаях и долготерпеливых страдальцах и сама сочиняла про них стихи.Стихи были очень хорошие. Вот что она написала про одного мальчика по имениСтивен Даулинг Боте, который упал в колодец и утонул:

ОДА НА КОНЧИНУ СТИВЕНА ДАУЛИНГА БОТСА

Хворал ли юный Стивен,

И умер ли он от хвори?

И рыдали ль друзья и родные,

Не помня себя от горя?

О нет! Судьба послала

Родным иное горе,

И хоть они рыдали,

Но умер он не от хвори.

Не свинкой его раздуло,

И сыпью не корь покрыла –

Нет, вовсе не корь и не свинка

Беднягу Ботса сгубила;

Несчастною любовью

Не был наш Ботc сражен;

Объевшись сырой морковью,

От колик не умер он.

К судьбе несчастного Ботса

Склоните печальный слух:

Свалившись на дно колодка,

К небесам воспарил его дух.

Достали его, откачали,

Но уже поздно было:

Туда, где нет печали,

Душа его воспарила.

Если Эммелина Грэнджерфорд умела писать такие стихи, когдаей не было еще четырнадцати лет, то что бы могло из нее получиться со временем!Бак говорил, что сочинять стихи для нее было плевое дело. Она даже ни на минутуне задумывалась. Бывало, придумает одну строчку, а если не может подобрать кней рифму, то зачеркнет, напишет новую строчку и жарит дальше. Она особенно неразбиралась и с удовольствием писала стихи о чем угодно, лишь бы это было что-нибудьгрустное. Стоило кому-нибудь умереть, будь это мужчина, женщина или ребенок,покойник еще и остыть не успеет, а она уж тут как тут со своими стихами. Онаназывала их «данью покойному». Соседи говорили, что первым являлся доктор,потом Эммелина, а потом уже гробовщик; один только раз гробовщик опередилЭммелину, и то она задержалась из-за рифмы к фамилии покойного, а звали егоУистлер. От этого удара она так и не могла оправиться, все чахла да чахла ипрожила после этого недолго. Бедняжка, сколько раз я заходил к ней в комнату! Икогда ее картинки расстраивали мне нервы и я начинал на нее сердиться, тодоставал ее старенький альбом и читал.