— Они живут за городом…

— Ну и что! У них есть друзья, знакомые. А земля, как известно, всегда слухами полнится.

— А вы не думаете, что они все знают, но не хотят вмешиваться?

— Странная позиция.

— Ничего странного, если учесть, что родители любят дочь и в то же время знают об ее одержимости мужем.

— Возможно, ты и прав… — вздохнула Мирослава.

— И что вы собираетесь делать дальше?

— Неплохо было бы взглянуть на неутешную вдову…

— Думаете, что она согласится разговаривать с вами?

— Попытка не пытка. Во всяком случае, попробовать стоит.

Внезапно раздавшийся звонок прервал их разговор.

— Кто бы это мог быть? — Мирослава выглянула в окно.

— Я уверен, что это Наполеонов, — усмехнулся Морис и пошел открывать ворота.

— Без предупреждения! — сделала страшные глаза Мирослава.

— Видно, решил нагрянуть с внезапной проверкой относительно наличия в доме съедобных припасов, — отшутился Миндаугас.

И… оказался прав.

Шура, как всегда, был голоден. Но после ужина, который в доме все-таки имелся, заметно подобрел.

Сначала лениво обменивались мнениями о погоде, потом Наполеонов поинтересовался урожаем и окончательно успокоился, когда его заверили, что запасов хватит на то, чтобы прокормить его даже в самую суровую и долгую зиму. Неожиданно заговорили о любви, поначалу киношной, подтрунивали над растянутыми сериалами, которые народ все-таки смотрит.

Потом ставший серьезным Морис проговорил:

— Понятие любви в современном мире стало слишком легковесным.

— Это все тлетворное влияние Запада! — быстро добавил Шура.

Мирослава фыркнула.

— Ничего смешного, — обиделся Наполеонов.

— Дело не в Западе… — задумчиво проговорил Морис.

— А в чем? — заинтересовалась Волгина.

— В том, что люди чаще всего называют любовью чувства, которые не имеют к ней никакого отношения или имеют очень отдаленное.

— Седьмая вода на киселе, — вставил Наполеонов.

— Можно сказать и так, — согласился Миндаугас.

— А поточнее, — Мирослава посмотрела на него лукаво.

— Можно и поточнее. Любовью нередко называют в лучшем случае влюбленность, довольно часто зависимость и, что самое отвратительное, вульгарную похоть.

— Почему вульгарную?

— Потому что распущенность стала в моде.

— Ты преувеличиваешь.

— Ничуть!

— Я же говорю, тлетворное влияние Запада! — воодушевился Наполеонов.

— Да угомонись ты со своим Западом, — отмахнулась Мирослава.

— Он не мой, — обиделся Шура.

Но Мирослава проигнорировала всплеск его эмоций и обратилась к Морису:

— Я думаю, что это происходило в какой-то мере во все века. В одни времена чаще, в другие реже.

— Я бы сделал акцент на словах — в какой-то мере.

— Ну…

— В прежние времена люди ощущали зарождение любви, вынашивали ее, если хотите, боготворили.

— Еще скажи, считали верхом блаженства.

— Почему бы и нет, — Морис пожал плечами.

— Тогда скажи мне, что ты понимаешь под словом любовь? — спросила Мирослава.

— Любовь — это чувство, которое пронизывает всю сущность человека. Любовь не может быть глаголом! Это всегда существительное.

— Вот поподробнее про глагол и существительное. А то что-то мои познания в этой части русского языка истощились, — попросил Шура.

Морис посмотрел на него снисходительно и снизошел до объяснения:

— Например, он любил ее в гостинице до трех утра. Это глагол.

— Вот шельмец! — покачал головой Шура. — А надо как?

— Он занимался с ней сексом, — сухо пояснил Морис.

— Ага. А существительное?

— Это когда любовь чувство, которое один человек испытывает к другому.

— Слушай, — воскликнул Шура, — тебе надо идти в преподы русского языка! Или нет, даже надо книжки писать на эту тему.

Морис отмахнулся от Шуриного энтузиазма.

— А в чем главное отличие настоящей любви от всех ее близнецов?

— Вы хотели сказать подделок и пародий? — с усмешкой спросил он.

— Ну…

— Главное отличие настоящей любви в том, что для нее счастье любимой или любимого важнее собственного счастья.

Мирослава вздохнула:

— По-моему, ты говоришь о степени гениальности в любви. Но гениев в мире, хоть в любви, хоть в искусстве, хоть в науке, — единицы.

— Может быть. Во всяком случае, у людей должна быть возможность стремиться к истинной любви, а не барахтаться в грязи.

— Морис, это очень сложно для большинства обычных людей.

— Я уверен, что в каждом есть жемчужное зерно.

— Правильно! — воскликнул Шура, — только не надо его навозом закидывать.

— Может быть, — вздохнула Мирослава, — но цивилизация не лучшим образом повлияла на человечество.

— Я не согласен.

— Я тоже! — подхватил Наполеонов. — Нечего обвинять прогресс! Есть некоторые люди, которые свое непостоянство сваливают на то и дело вспыхивающее и гаснущее чувство. Точно им фитиль в одно место вставляют, но недостаточно заправляют горючим!

— Уж не про Маргариту ли Максименкову ты вспомнил? — невинно поинтересовалась Мирослава.

— Что? — растерялся Шура. — Откуда ты знаешь?

— Сорока на хвосте принесла…

— А не зовут ли ту длиннохвостую Яном Белозерским?

— С чего бы это? — притворно удивилась Мирослава.

— А с того, что любовник Максименковой нанял его адвокатом своей пассии.

— И почему ты думаешь…

— Что Ян обратился к тебе? — перебил ее Наполеонов. — Тут как дважды два четыре — ему больше не к кому было податься. Он уверен, что только ты способна распутать этот узел. Но должен тебя огорчить.

— Чем именно?

— Тебе это тоже не под силу.

— Это еще почему?

— Потому что все улики против нее.

— Мало ли…

— Если тебе охота растрясти кошелек Басаргина, я тебе мешать не буду, — усмехнулся Наполеонов.

— И на том спасибо, добрый человек, — усмехнулась Мирослава ему в ответ.

— Ладно, — вздохнул Наполеонов, — оставим этот разговор до лучших времен. Лучше я вам спою.