Внешние признаки раскаяния имели исключительное значение для Франца, особенно во время этого третьего акта, на месте казни. Он с одобрением пишет о том, как один убийца, мучимый угрызениями совести, «плакал всю дорогу, покуда не опустился на колени», или о том, что кающийся вор «покинул мир как христианин». В отличие от своих коллег из духовенства, Франц ценил такие очевидные свидетельства искреннего преображения явно больше, нежели успехи в познании евангельской доктрины. Легко представить его тихое раздражение, когда подавленный и раскаивающийся Паулюс Краус возвестил с виселичной лестницы, что собирается искупить свои грехи, тут же был громко поправлен магистром Хагендорном, который педантично напомнил Краусу, что «Господь наш Христос уже искупил и заплатил за них [и] он должен вместо этого вверить свою душу Богу, своему небесному Отцу»[154].

Последнее причастие представляло собой особенно наглядное проявление покорности, и Франц всегда беспокоился, когда бедные грешники в последнюю минуту демонстративно отказывались от него. Фогель с готовностью принял причастие, но в другом случае Ганс Шренкер (по кличке Лентяй) многократно отказывался принимать лютеранское причастие, «потому что он был католиком». Напротив, палач испытал облегчение от того, что Кунц Рюнагель (он же Грубиян) «сначала отказался принять причастие и использовал очень бранные слова, но впоследствии согласился». Даже разбойник Георг Прюкнер, которого Шмидт охарактеризовал как «очень плохого человека, [которого] несколько раз сажали в башню, но освободили, взяв с него обещание делать добро, в конце концов раскаялся [и] вел себя очень по-христиански», получив причастие на Вороновом Камне и громко объявив о своем раскаянии перед собравшейся толпой[155].

Среди «наихудших смертей», описанных Францем Шмидтом позже, встречается затянувшееся испытание печально известного разбойника Ганса Кольба (он же Длинный Кирпичник, он же Братец Упрямец):

Практически все признания Франца о случаях тяжелых смертей появляются в дневнике намного позже, когда его положение в профессии стало стабильным. Но даже тогда он не был полностью откровенен, особенно в отношении таких фиаско, которые могли плохо отразиться на владении им ситуацией. Например, об удачливом воре Георге Мертце (по кличке Колотушка) палач пишет только то, что осужденный «вел себя странно, когда его выводили: качал головой и только смеялся, не молился, сказал только пасторам: "Моя вера помогла мне"». В то же время тюремный капеллан и придворный нотариус значительно дополняют эту ужасающую сцену. По словам магистра Хагендорна, 22-летний Мертц настоял на том, чтобы его препроводили к лобному месту и казнили в черной шапке и шерстяной рубашке, пообещав за это вести себя смирно.

Во время шествия, согласно судебному протоколу, Мертц не только заставил помощников Франца нести его, но и…

Франц поспешил положить конец этому нелепому представлению, но два капеллана продолжали убеждать осужденного Мертца покаяться, лишь спровоцировав этим его последние слова: «Я бы хотел еще поработать своими челюстями, но жаль не могу этого сделать. Видишь, я сожрал немало пеньки и, похоже, задохнусь от нее, так что не смогу продолжить разговор»[157]. Полностью разрушив полагавшееся достоинство и искупительный посыл собственной казни, Мертц, как утверждают, умер с ухмылкой на лице.

Наибольший страх вселяло в любого палача – особенно в молодого подмастерья – то, что его собственные ошибки могли легко разрушить тщательно продуманную драму греха и искупления и поставить под угрозу возможность работы или даже хуже. Большая толпа зрителей, среди которых всегда было много шумных пьяниц, оказывала огромное давление на орудующего мечом палача. Длинные прощальные речи или песни в несколько куплетов помогали создать напряжение в толпе, но также были испытанием терпения и нервов ожидающего профессионала. Один хронист отметил случай, когда Майстер Франц был готов к обезглавливанию убийцы Маргариты Бекин, которая все еще стояла после того, как «ее тело трижды терзали раскаленными щипцами», но та настолько ослабла, что едва могла говорить. «Он показал, что будет говорить с людьми за нее, [но] едва сказал три слова и должным образом отрубил [ей голову] и казнил ее»[158]. Элизабет Мехтлин поначалу успешно встала на путь к хорошей смерти, непрерывно плача и сообщая магистру Хагендорну, «что она была рада покинуть этот мерзкий и злобный мир и пойдет на свою смерть не иначе как на танцы, [но]… чем ближе она подходила к смерти, тем более скорбной и малодушной она становилась». С момента начала процессии к месту казни Мехтлин кричала и безудержно вопила всю дорогу до виселицы. Ее постоянное верчение в кресле, очевидно, нервировало даже весьма опытного Франца Шмидта, в результате вынудив его нанести два удара вместо одного, чтобы казнить истеричную женщину[159].