Почему этот неисправимый и бесстыдный ловкач так очаровал своего палача? Безусловно, захватывающие приключения Вольфа соперничали с приключениями любого из литературных героев и, несомненно, снабжали многих свидетелей его обезглавливания занимательными историями на долгие годы. Масштабы краж были также впечатляющими: в общей сложности несколько тысяч гульденов (в сотни раз больше, чем средний годовой заработок ремесленника) – все они были потрачены на долгие годы роскошной жизни среди богатых и влиятельных людей Европы. Несомненно, многие свидетели казни Вольфа трепетали от смеси чувства вины и гордости за то, что этот хитрый сын Нюрнберга так блестяще провел наднациональную элиту того времени.

Какое бы разоблачительное удовольствие ни получил Майстер Франц от этого знаменитого дела, перед ним стояла куда более серьезная и лично значимая моральная проблема. Вольф, родившийся в жестко иерархическом обществе, обладающий врожденным интеллектом и многочисленными семейными преимуществами, решил отбросить свое привилегированное положение и предать практически всех, с кем он встречался: свою семью, правителей города, своих благородных работодателей, банкиров, торговцев, аббатис. В более широком смысле его вероломство подорвало и без того очень слабое доверие, позволявшее торговле и государственному управлению функционировать в условиях бесчисленных королевств, княжеств и городов-государств Европы того времени. Более того, преступления Вольфа до самых основ потрясли веру людей в способность законных должностных лиц, включая палачей, выявлять и наказывать подобные надругательства. По этой причине мошенничество, особенно такого масштаба, представляло для авторитета Франца Шмидта и членов магистрата гораздо более серьезную угрозу, нежели для их европейских коллег, – отсюда и предписанное наказание сожжением на костре. Тем не менее Вольфу все-таки помогли гражданские и семейные связи, а также, скорее всего, умение держать себя и говорить. Он был избавлен от унизительного и мучительного отрубания правой руки и умер не на костре, в агонии и позоре, а от быстрого и благородного удара меча Майстера Франца, который, по словам одного летописца, «выступил хорошо»[175].

Серьезная озабоченность Франца Шмидта, вызванная преступлениями и наказанием Габриэля Вольфа, пришедшимся на 14-й год работы палача в Нюрнберге, подчеркивает, сколь мало обретенные безопасность и процветание ослабили его непрекращающуюся тревогу за свое социальное положение. Франц не был уникален в этом отношении. Как напоминает нам историк Стюарт Кэрролл, честь – это «не просто моральный кодекс, регулирующий поведение; подобно магии или христианству, она является мировоззрением»[176]. Как носитель этого мировоззрения, Франц испытывал глубокий внутренний конфликт. С одной стороны, он питал отвращение к родовитому Вольфу, растратившему все социальные преимущества, которых сын палача никогда не имел, и проявлявшему скандальное и безнравственное поведение в течение более 24 лет. Обезглавливание негодяя собственными руками давало палачу желанное ощущение торжества справедливости, вознаграждая веру в общественный порядок. Тем не менее, когда Вольфу – благодаря привилегированному социальному статусу – было оказано милосердие и он избежал отрубания руки, Шмидт направил свой гнев не на лицемерные двойные стандарты вообще, а на вполне конкретный случай неоправданной милости. В его дневниковых записях на протяжении всей жизни прослеживается неизменное почтение к иерархическому статус-кво. Майстер Франц всегда особо отмечает, когда жертвой или преступником является представитель знати или патриций – отсюда и длинный отрывок о Вольфе, – и даже использует полные титулы, в том числе в записи о самом Вольфе. Амбициозный палач, которого по-прежнему избегало респектабельное общество, не злился на то, что он считал неизменной социальной реальностью, а, скорее, стремился постоянно улучшать свое собственное место в ней. Как только что-нибудь преграждало ему путь к мечте, он сразу старался превратить свою сомнительную работу из главного препятствия в средство достижения заветной цели.

Переезд Франца из провинциального Хофа в урбанизированный Бамберг был лишь предвкушением того культурного шока, который он испытал после прибытия в 1578 году в знаменитый имперский город Нюрнберг. С населением более 40 000 душ внутри городских стен и еще 60 000 на прилегающей территории в 1300 квадратных километров, город на реке Пегниц был одним из крупнейших космополитических центров империи. Больше были только Аугсбург, Кёльн и Вена. Французский юрист Жан Боден называл его «величайшим, самым знаменитым и наиболее упорядоченным из имперских городов», а местный уроженец Иоанн Кохлеус патриотично объявил Нюрнберг «центром Европы, а также Германии»[177]. Другие граждане хвастливо называли свой любимый дом Северными Афинами, Северной Венецией или Флоренцией Севера – не в последнюю очередь благодаря славе, которой он был обязан знаменитому Альбрехту Дюреру (1471–1528) и множеству других выдающихся художников и гуманистов, включая Виллибальда Пиркгеймера (1470–1530) и Конрада Цельтиса (1459–1508).

Более объективные наблюдатели тоже признавали, что Нюрнберг в политическом и экономическом отношении был одним из наиболее влиятельных государств эпохи. Несмотря на официальное принятие лютеранской веры с 1525 года, отцы города успешно поддерживали выгодные связи с католическими императорами Карлом V и Максимилианом II, возникшие после Аугсбургского религиозного мира 1555 года, заключение которого не нанесло вреда политическому влиянию города. Банки и торговые фирмы Нюрнберга конкурировали в глобальном масштабе с флорентийскими Медичи и Фуггерами из Аугсбурга, а его печатную промышленность всемирно прославили надежные карты и инновационные «земные яблоки», или глобусы, составленные на основе последних отчетов из Нового Света. Ремесленники города пользовались не меньшей известностью благодаря разнообразным высококачественным промышленным товарам и точным инструментам, включая часы, оружие и навигационные приборы, а также пряникам и игрушкам, которыми город славится и сегодня. Выражение «Что хорошо, то из Нюрнберга» стало поговоркой, популярной в империи и за ее пределами, придавая названию города уровень престижного бренда и могло бы стать предметом зависти любой современной торговой палаты[178].