проспал в объятиях Белой овечки до рассвета. Белая овечка проснулась первой, зажгла фонарь на соевом масле, потом шарик опиума на серебряной палочке поднесла к огню, нагрела до нужной температуры, поместила его в серебряную трубку и передала старосте. Тот, свернувшись калачиком, минуту затягивался дымом, а когда опиумный шарик в трубке превратился в белую точку, задержал дыхание и выпустил через нос струю бело-синего дыма. В этот момент в дверь постучали работники с винокурни Шаней:

– Староста! Староста! Беда! Убийство!

Пять обезьян пошел вместе с одним из работников на двор усадьбы Шаней, а за ними последовали и остальные.

По кровавым следам староста добрался до излучины к западу от деревни, за ним по пятам шла целая толпа. Пять обезьян сообщил:

– Наверняка тела в излучине.

Все молчали.

– Кто отважится прыгнуть в воду и достать их? – громко спросил староста.

Народ переглядывался, но никто не подавал голоса.

Вода в излучине была бледно-зеленой, словно жадеит, лотосы безмятежно стояли, а на их листьях, плотно прилегавших к совершенно гладкой поверхности воды, скопились капли росы, напоминавшие круглые гладкие жемчужины.

– Тому, кто прыгнет, даю серебряный юань.

Все снова промолчали.

Над излучиной поднималось зловоние, красноватый блеск гаолянового поля высветил лужу фиолетовой крови на водорослях у кромки воды, и зрелище это вызывало омерзение. Показалось солнце, широкое сверху и сужающееся книзу, как корзина для гаоляна, сверху оно было белым, а внизу – зеленым и переливалось, как не до конца выплавленная сталь. Вдоль линии горизонта, где гаолян сливался с небом, темные тучи уходили вдаль, выстроившись в такую четкую линию, что в сердце закрадывались подозрения, уж не мерещится ли это. Вода в излучине ослепительно сверкала, и белые цветки лотоса стояли в этом золотистом сиянии, словно существа из потустороннего мира.

– Кто полезет их вытащить? Даю серебряный юань! – громко крикнул Пять обезьян.

Та девяностодвухлетняя старуха из нашего села сказала мне: «Мама дорогая, а кто бы осмелился полезть?! Вся излучина наполнилась кровью прокаженного. Один полезет – заразится, двое полезут – вот уже и пара прокаженных. Ни за какие деньги народ не осмеливался лезть в воду… А все это твои бабка с дедом натворили!» Мне очень не понравилось, что старуха переложила ответственность на моих бабушку с дедушкой, но, глядя на ее голову, напоминавшую глиняный горшок, я смог лишь холодно усмехнуться.

– Никто не хочет? Раз так, мать вашу, то пусть отец и сын пока в воде прохлаждаются. Лао Лю[62], Лю Лохань, раз ты за главного, отправляйся в уездный город, доложи о случившемся Цао Второй подошве!

Дядя Лохань наспех перекусил, зачерпнул полковша из чана с вином и залпом выпил, затем вывел из стойла черного мула, привязал ему на спину холщовый мешок, обнял мула за шею, оседлал и поехал на запад вдоль дороги, ведущей в уездный город.

Выражение лица дяди Лоханя в то утро было серьезным, но гнев это был или обида – непонятно. Он первым заподозрил, что с хозяевами что-то случилось. Пожар накануне ночью показался странным, с утра пораньше Лю Лохань встал и решил повнимательнее осмотреть место пожара. Неожиданно оказалось, что ворота усадьбы открыты. Он удивился, вошел во двор и увидел кровь, а в комнате крови было еще больше. Лю Лохань остолбенел от ужаса, но даже в этом оцепенении понял, что убийство и пожар – звенья одной цепи.

Лю Лохань и другие работники винокурни знали, что молодой господин болен проказой, и редко заходили в хозяйский двор, а только в случае крайней необходимости, и тогда сначала обрызгивали себя гаоляновым вином. Дядя Лохань говорил, что гаоляновое вино помогает от тысячи видов всякой заразы. Когда Шань Бяньлан женился, во всей деревне не нашлось желающих подсобить, и Лю Лохань с еще одним работником винокурни помогали бабушке выйти из паланкина. Лю Лохань придерживал бабушку за руку и краешком глаза увидел ее крошечные ножки-лотосы и пухлые, словно лотосовый корень, запястья. Он не переставал вздыхать. Когда хозяев убили, Лю Лохань испытал сильнейшее потрясение, но в его памяти без конца возникали крошечные ножки и пухлые запястья бабушки. Глядя на всю эту кровь, он не знал, грустить или радоваться.

Дядя Лохань без конца подстегивал черного мула – ему хотелось, чтобы тот мчался в город как на крыльях. Он знал, что завтра их ждет еще одна эффектная сцена: ведь утром должна была вернуться на своем ослике молодая жена, подобная в своей прелести цветку и яшме. Так кому же достанутся все богатства семьи Шань? Дядя Лохань решил, что все будет так, как решит глава уезда. Цао Мэнцзю заправлял в Гаоми почти три года, его прозвали в народе Неподкупным: по слухам, Цао вершил правосудие как воплощение справедливости, действовал быстро и решительно, честно и справедливо, не признавал кумовства и мог убить не моргнув глазом. Дядя Лохань снова ударил черного мула по заду.

Круп мула блестел. Он мчался на запад по дороге, что вела к уездному центру, рывками подавая тело вперед; когда передние ноги сгибались, задние выпрямлялись и ударялись о землю, когда сгибались задние, то выпрямлялись передние. В целом все четыре копыта барабанили по земле с четким ритмом, однако казалось, что движения хаотичны. Под блестящими копытами мула распускались пыльные цветы. Солнце еще было на юго-востоке, когда дядя Лохань доехал до железной дороги Цзяонань – Цзинань. Большой черный мул отказывался переходить через железнодорожные пути, дядя Лохань спрыгнул на землю и изо всех сил потянул его, но мул упрямо пятился назад. Дяде с мулом было не тягаться, он присел и, запыхавшись, стал обдумывать, что же делать. Рельсы тянулись с востока, на солнце они блестели так, что резало глаза. Дядя Лохань снял с себя куртку, накинул мулу на глаза, несколько раз покрутил его на месте, а потом перевел через пути.

У северных ворот уездного центра стояли двое полицейских в черной форме, каждый опирался на винтовку «ханьян». В тот день как раз устраивали большую ярмарку в Гаоми, так что в городские ворота непрерывным потоком текли людские толпы: кто толкал перед собой тачку, кто нес коромысла, некоторые ехали на ослах, иные шли пешком. Полицейские никого не останавливали и не спрашивали, лишь пялились на симпатичных женщин.

Дядя Лохань с трудом протиснулся через ворота, поднялся на высокий склон, потом спустился и вывел мула за поводья на главную улицу, вымощенную голубовато-серыми плитами. Копыта мула стучали о плиты так звонко, будто кто-то ударял в гонг. Сначала мул шел стыдливо. Прохожие попадались редко и все сплошь с каменными лицами. Но на площади к югу от главной улицы народу было видимо-невидимо. Толпа собралась разношерстная, все слои общества разных занятий и разных мастей, все горланили наперебой, торговались, покупали и продавали. У дяди Лоханя не было настроения глазеть по сторонам, он, ведя за собой мула, подошел к воротам уездной управы. Управа, к его удивлению, выглядела как разоренный храм: несколько рядов крытых черепицей старых домиков, между черепицами торчала пожухлая и свежая трава, красная краска на воротах облупилась и пошла пятнами. Слева от ворот стоял солдат с винтовкой, а справа сгорбился голый по пояс парень, который опирался обеими руками о палку, воткнутую в вонючий ночной горшок.

Дядя Лохань, ведя мула, подошел к солдату, поклонился в пояс и сказал:

– Господин служивый, я пришел с донесением к начальнику уезда господину Цао.

– Господин Цао и господин Янь пошли на ярмарку.

– А когда он вернется? – спросил дядя Лохань.

– Я-то почем знаю? Если у тебя срочное дело, то ищи его на ярмарке.

Лю Лохань снова в пояс поклонился и поблагодарил:

– Премного благодарен за совет.

Увидев, что дядя Лохань собирается уходить, странный парень с правой стороны от ворот внезапно начал обеими руками орудовать палкой и взбивать содержимое ночного горшка, припевая:

– Посмотри, посмотри, что в горшке лежит внутри. Звать меня Ван Хаошань, я подделал договор, объявили, что я вор, а за это приговор. Велено дерьмо мешать, никуда не поспешать…

Дядя Лохань протиснулся на ярмарку, где продавали хлеб только