– А какая была первой? – спросил Хеффер.

Вильхельм пронзила его взглядом.

– Трудность исследования настолько тонкого процесса инфекции с помощью дистанционного управления.

– А-а, конечно.

– Другой причиной был обычный страх. К тому времени умерло слишком много людей, и замолчать этот факт было уже невозможно. Даже не знаю, пытался ли кто-нибудь. Не сомневаюсь, что те из вас, кому достаточно лет, помнят то смятение. Поэтому общественные дебаты были громкими и долгими, и поэтому так настаивали на принятии чрезвычайных мер… и, могу добавить, не без оснований. Аргумент был прост. Все заразившиеся уже умерли. Я считаю, что, если бы тех пациентов отправили в Атланту, все на Земле умерли бы. Следовательно… какой был смысл рисковать, сохраняя вирус живым и исследуя его?

Доктор Блюм кашлянул, и Вильхельм посмотрела на него.

– Насколько я помню, доктор, – сказал он, – упоминались две причины. Одна абстрактная – получение научных знаний. Пусть даже не было смысла изучать «Нейро-Х», поскольку никто не был им заражен, мы могли что-то узнать во время самого исследования.

– Довод принят, возражений нет, – сказала Вильхельм.

– А вторая заключалась в том, что мы не выяснили, откуда взялся «Нейро-Х»… ходили слухи, что это был агент для биологической войны. – Он посмотрел на Россникову, словно спрашивая, как GWA может это прокомментировать. Россникова промолчала. – Но большинство считало, что это была спонтанная мутация. Несколько случаев таких мутаций на космической станции, где имеется высокий уровень внешней радиации, уже были известны. И если такое уже происходило, то что может предотвратить повторение?

– И вы опять не услышите от меня возражений. Более того, я поддерживала обе позиции, когда вопрос обсуждался. – Вильхельм поморщилась и посмотрела Блюму в глаза. – Но верно и то, что я не поддерживала их активно, и когда лунную станцию стерилизовали, мне стало намного легче.

Блюм кивнул.

– Признаю. Мне тоже стало легче.

– И если «Нейро-Х» проявится вновь, – спокойно продолжила она, – я посоветую немедленную стерилизацию. Даже если это будет означать утрату города.

Блюм промолчал. Бах некоторое время наблюдала за ними в наступившей тишине и наконец-то поняла, насколько сильно Вильгельм боялась этого вируса.

* * *

Было сказано еще много всего. Заседание продолжалось три часа, и каждый получил возможность высказаться. В конечном итоге проблема была изложена ко всеобщему удовлетворению.

На станцию Танго Чарли нельзя высаживаться. Она может быть уничтожена. (Некоторое время ушло на споры о мудрости первоначального приказа о запретной зоне – лягание дохлой лошади, по мнению Бах, – и на обсуждение, возможно ли его отменить.)

Но предметы могут покидать Танго Чарли. Достаточно будет лишь отозвать роботы-дроны, что так долго и верно следили за станцией, и выживших можно будет эвакуировать.

После этого остался главный вопрос. Следует ли их эвакуировать?

(Тот факт, что пока был замечен лишь один выживший, не упоминался. Все предположили, что рано или поздно обнаружатся и другие. В конце концов, просто невозможно, чтобы восьмилетняя девочка могла быть единственным обитателем станции, на которую никто не прилетал и которую никто не покидал вот уже тридцать лет.)

Вильхельм, явно огорченная, но прочно удерживающая свою позицию, настаивала на том, что станцию нужно немедленно взорвать. Такая точка зрения получила определенную поддержку, но лишь около десяти процентов группы.

Конечным решением, которое Бах предсказала еще до начала заседания, стало ничего не предпринимать в настоящий момент.

В конце концов, у них на размышления оставалось еще почти пять дней.

– Тебя ожидает вызов, – сказал Штейнер, когда Бах вернулась в комнату мониторинга. – Из коммутатора сообщили, что он важный.

Бах вернулась в свой офис – в очередной раз пожелав иметь офис со стенами – и щелкнула переключателем.

– Бах, – сказала она.

Экран видеофона остался темным.

– Мне любопытно, – произнес женский голос. – Вы та Анна-Луиза Бах, что работала в Пузыре десять лет назад?

На миг Бах слишком удивилась, чтобы ответить, но ощутила волну тепла, когда кровь прилила к лицу. Она узнала этот голос.

– Алло? Вы еще там?

– Почему без видео? – спросила она.

– Во-первых, вы одна? И ваш видеофон защищен?

– Защищен, если защищен ваш. – Бах щелкнула другим переключателем, и вокруг ее экрана опустился купол безопасности. Звуки из помещения стали тише – заработал звуковой шифратор. – И я одна.

На экране появилось лицо Меган Гэллоуэй. Бах мысленно отметила, что та мало изменилась, разве что волосы стали вьющимися и рыжими.

– Я подумала, что для вас может оказаться нежелательным, если вас увидят со мной, – пояснила Гэллоуэй и улыбнулась. – Здравствуйте, Анна-Луиза. Как у вас дела?

– Не думаю, что имеет значение, если меня увидят с вами, – сказала Бах.

– Нет? Тогда не хотите ли прокомментировать, почему департамент полиции Нового Дрездена, наряду с другими правительственными агентствами, отказывает восьмилетней девочке в спасении, в котором она столь очевидно нуждается?

Бах промолчала.

– Прокомментируйте слух о том, что ДПНД не намерен осуществлять спасение ребенка. То есть если ДПНД сможет уйти от ответа, то он позволит ребенку разбиться вместе со станцией?

Бах продолжала ждать.

Гэллоуэй вздохнула и провела рукой по волосам.

– В жизни не видела настолько раздражающей женщины, как вы, Бах. Послушайте, неужели вы даже не попытаетесь отговорить меня от публикации этой истории?

Бах едва не ответила, но решила продержаться до конца.

– Если хотите, то можете встретиться со мной после вашей смены. В Моцартплаце. Я остановилась в «Великом северном», первый номер, но встречусь с вами в баре на верхней палубе.

– Я там буду, – сказала Бах и прервала связь.

* * *

Большую часть утра Чарли распевала Песню Похмелья. Она не была одной из ее любимых песен.

Конечно же, ее ждало наказание. Тик-Так заставил ее выпить мерзкую бурду, которая – что она была вынуждена признать – чудесным образом избавила ее от головной боли. Она сразу же обильно пропотела, зато похмелье исчезло.

– Ты везучая, – сказал Тик-Так. – У тебя не бывает сильного похмелья.

– Для меня они достаточно сильные, – заметила Чарли.

Он заставил ее вымыть и волосы.

После этого она провела какое-то время с матерью. Чарли всегда ценила это время. Тик-Так по большей части был хорошим другом, но уж очень любил командовать. А мама никогда не кричала на нее, никогда не ворчала и не читала нотации. Она просто слушала. Да, она была не очень-то активной. Но как приятно, когда есть с кем поговорить. Чарли надеялась, что когда-нибудь мама снова будет ходить. Тик-Так сказал, что такое маловероятно.