Слегка вскидываюсь сама, вскидываю скрипку, и спасительная, весомая твердость ее корпуса у подбородка, словно спасательный круг, поднимает меня из пучины моего глупого дурмана. Размечталась… Но вот смычок уже на струнах, я окончательно успокаиваюсь и лишний раз припоминаю, чем мне вообще интересен Седар – уж точно не своим ковбойским шармом, а музыкой – этой самой музыкой, о которой я так долго грезила, музыкой, которая, кружась на лесном ветру, передавала мне папины послания, все время летела за мной и добралась даже до «Открытых микрофонов» в Келливилле.

Закрываю глаза, сосредоточиваюсь и переношу все внимание только на скрипку. Седар вступает опять, и вместе звучим мы отлично для дуэта всего лишь из двух инструментов. Они сливаются в такой слаженный унисон, так сплетаются, так уверенно ведут совместный танец, словно играют вместе с тех пор, как лежали еще древесными болванками в мастерской. К этому я всегда стремилась, этого желала – играть вот как сейчас, вместе с кем-то еще погружаться в любимую музыку с головой.

На последней ноте поднимаю веки и вижу: опять Седар смотрит, и на сей раз у него над головой тоже кружатся сердечки – как это ни поразительно, как ни мало они ему подходят. Собираюсь уже что-то сказать, как вдруг за спиной раздаются рукоплескания.

Мы разом оборачиваемся, но, оказывается… это всего лишь Кеннет.

– А ты чё здесь делаешь? – Седар заливисто смеется, мигом возвращаясь в образ клёвого парня и крутого ковбоя.

– Роуз сказала, ты поехал сюда. Я притащил гитару. – Обтянутый черной материей гриф торчит у него из-за плеча. – Я же не знал, что… вы тут затеяли вместе.

– Да все нормально. Да, Шейди? – несколько неуверенно спрашивает Седар.

Я пожимаю плечами в знак покорности судьбе, так сказать. Кеннет присаживается на скамейку у моих ног и расчехляет гитару. У него «Мартин»[41] с очень светлым корпусом. На вид совсем новый.

– Ну что, прослушивания в группу открыты? – Кеннет косится на меня снизу вверх и щурится на солнце, в лучах которого его и без того ярко-рыжая шевелюра пылает огнем.

– Ага. Давай показывай, на что способен. – Мне не хочется вести себя с ним как-то особенно, не так, как всегда. Меня с души воротило, когда люди обращались подобным образом со мной после папиной смерти – словно с хрустальной вазой, которую легко разбить. К тому же Кеннет держал себя на похоронах… весьма достойно. Произвел хорошее впечатление.

– Вам, влюбленным голубкам, подойдет что-нибудь милое. Например, «Свернусь калачиком в объятиях любимой»[42]. – Он начинает играть и петь, а перед моим внутренним взором встает сцена в кафе, где он стоит и исполняет «Парня по имени Сью», – тогда у него был такой же голос, хриплый, пронзительный и «пьяный» от природы, а не только от викодина. Как у Роя Экаффа[43].

– Вот видите, я тоже не лыком шит, – почти ликуя, восклицает он, окончив залихватским аккордом соль мажор.

– Не под кайфом у тебя лучше получается, – замечаю.

Кеннет качает головой и осторожно дотрагивается до уже успевшего пожелтеть синяка под глазом.

– М-м-да, вечер оказался смазан.

– Мне жаль, что Джесс тебя так отделал. – Приступы неконтролируемого гнева у Джесса, неумение Джесса соразмерять силу: все эти формулировки после ареста моего брата приобретают, конечно, иное, более зловещее звучание.

– О, а я мобильник в машине забыл, – заявляет вдруг Седар. – Вы тут пока потолкуйте, скоро вернусь.

И он на наших глазах удаляется бодрой рысью. Кеннет оборачивается ко мне.

– Нельзя было так говорить. Сглупил я. Никак смириться не могу, что это была моя последняя встреча с отцом.

– Слушай, – начинаю осторожно, как воду пальцем пробую, – ведь ты не согласен с Фрэнком, правда? Не считаешь, что Джима убил Джесс?

Господи, пусть хоть один из тех, кто знаком с моим братом, станет на мою сторону!

Кеннет долго глядит сначала в сторону, потом – прямо мне в глаза.

– Не знаю, что ты хочешь от меня услышать. Его взяли. Полиция не сомневается – это он. А я с ним… собственно, никогда близко не общался. Просто пару раз разживался куревом и таблетками. А ты? Ты сама как считаешь, мог он расправиться с отцом? Ты ведь всяко должна это лучше понимать.

Он смотрит на меня неотрывно, лицо – открытое и такое… уязвимое. Понятно. У него ведь отца почти и не было – Джим эту роль после развода исполнял, прямо скажем, слабо. А теперь уже точно не будет. Но мама велела стоять за Джесса горой, что бы ни случилось. И Джесс тоже стоял бы за меня…

– Нет. Не мог. Он не ангел, но и не убийца. – Вкладываю в эти слова всю доступную твердость. – Полиция рано или поздно в этом убедится.

Нельзя сказать, что Кеннет выглядит полностью убежденным – только глубоко вздыхает.

– Я бы, наверное, должен злиться, яриться, жаждать его крови и все такое. А мне только грустно. Так адски грустно, что отца нет. Если Джесс и правда невиновен, я совсем не хочу, чтобы его засудили. И видеть его в тюрьме – для меня никакой радости, поверь.

Некоторое время я созерцаю сводного с крайним удивлением, но и с крошечной долей облегчения.

– А ты хороший парень, Кеннет. Хотя почему-то это скрываешь.

Тот рассматривает собственные ладони, скрещенные на коленях, – словно не узнает их. Сначала с тыльной стороны, потом с внутренней. Хмурит брови. У меня в груди зарождается смутное беспокойство, но вскоре лицо его проясняется, и вот передо мной уже опять хорошо знакомый глуповатый вид нормального Кеннета.

– А вообще, ты разозлилась только потому, что я наехал на твою возлюбленную подружку.

Заливаюсь смехом и толкаю его в плечо. Тень тревог ушла, снова светит солнце.

Тем временем к нам развинченной походкой приближается Седар.

– Кеннет, слушай, мы с Шейди хотим попробовать «Ежевичный рэгтайм»[44]. Ты как, с нами? Справишься на скорости?

– Господи, да я джем[45] из нее сделаю!