Если я не нарушу обещания, данного Джессу, и не стану доискиваться скрипки, мне определенно понадобится какое-то занятие, чтобы унимать постоянные тревоги. Что-то, чтобы их заместить. И тут не придумаешь ничего лучше нормального, обычного – словно ничего не случилось ни между нами, ни вообще – общения с Сарой.

– Мне, наверное, придется с сестренкой сидеть, но приходите ко мне с Орландо! Кино посмотрим. – Сквозь массив боли, злости и гнева, терзавших меня всю неделю, вдруг прорастает крохотное зернышко надежды. Может, у нас еще что-то получится? У нас с Сарой…

* * *

Радостная усмешка все еще играет на моем лице, когда после уроков я захлопываю за собой входную дверь трейлера, но мама… мама поднимает взгляд от мобильного, лежащего у нее на коленях, и я вижу в нем новое, пока незнакомое мне горе – что-то еще, помимо тоски по Джессу. И зеленый побег от моего зернышка вянет, отмирает.

– Ну? – только и в силах произнести я. Сердце холодеет.

Мама не сводит с меня глаз.

– Я сегодня говорила с государственным защитником.

Ну все. Надежда угасает во мне окончательно. Помню, один мальчишка в школе как-то пнул меня кулаком в живот, и из легких словно сразу вышел весь воздух: упала на землю и лежу – не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. Так вот, теперь ощущение возникло точно такое же. Падаю на диван.

– И что он сказал?

– Джессу предлагают сделку с правосудием. Он признается в убийстве – и идет под суд как несовершеннолетний.

– А если отказывается?

– Тогда обвинят по взрослой статье и потребуют максимального срока.

Моя ладонь взлетает к раскрытому в немом крике рту, мысли путаются в безумном вихре.

– И что советует адвокат?

– Он считает – Джесс виновен, поэтому, конечно, рекомендует соглашаться. Однако видишь ли, в чем дело: как только твоему брату исполнится восемнадцать, его все равно тут же переведут из воспитательной колонии в обычную тюрьму. Так что никаких гарантий безопасности, даже относительной. – Мама ёжится, будто ей зябко, хотя зябко в трейлере посреди Флориды не бывает.

– И что собирается делать Джесс, ты не знаешь?

– Я на его месте приняла бы такие условия.

– Но он никого не убивал! – кричу я. Может, если все время повторять это достаточно громко, удастся хоть себя убедить?

– Ш-ш-ш, сестру разбудишь. – Она устремляет взор в конец коридора.

– Ты что, тоже ему… не веришь?! – Умоляю, скажи, что веришь. У-мо-ля-ю!

Мама опускает веки. Измученная старуха, древняя, как сама Земля…

– Не знаю. Честно, не знаю. Ни одной матери в мире нелегко поверить, что ее сын способен на такое. Но Джесс давно отбился от моих рук. Мы не были близки. В нем много злости. И мало самоконтроля.

Да. Держать себя в руках он не мастер. Кеннет шепнет что-то на ухо – и Джесс слетает с катушек. Как струна внутри лопается. И тогда уж лупит, не глядя, наносит удар за ударом. Головой об пол бьет.

В нашем детстве, до папиной смерти, брат был другим. Мягким, ласковым. Даже нежным. Чаще я обижала его, чем он меня. Одно из моих ранних воспоминаний: сижу на крыльце нашего старого дома и горько плачу: коленку ободрала, а Джесс обнимает меня за плечи и дует туда, где жжет. А теперь, много позже, к этой картинке добавилась другая. Я ее, правда, не видела, но стряхнуть с себя не в состоянии: руки Джесса сжимают рукоятку молотка. Зрачки расширены. Боёк по дуге опускается со свистом.

Охватываю виски ладонями, слезы текут сами собой – жгучие, горькие, неудержимые. Я рыдаю о Джессе, но и о себе тоже, обо всех и обо всем, что потеряла и продолжаю терять, терять… Папина гибель образовала в нашей жизни зияющую брешь. Чего теперь ждать от Джессова заключения?

Мама встает со стула, подходит и садится рядом. Обвивает меня руками. Дает выплакаться до конца. Не пытается успокоить, утешить, не говорит: все, мол, образуется, ибо знает – не образуется. Мы можем только напрячься и пройти сквозь неминуемое вместе.

И я вижу: в ее глазах тоже блестят слезы, и понимаю: эти слезы не о Джессе и даже не о ней самой, а обо мне, о моем страдании. Я обнимаю ее крепко-крепко и долго не отпускаю. Я помню, что обещала Джессу оставить в покое скрипку, но сознаю, сидя вот так вот с мамой: есть на свете вещи поважней обещаний.

* * *

Этой ночью мне не до сна: ерзаю, ворочаюсь с боку на бок много часов подряд в мучительных мыслях о Джессе. Как он там, что с ним. Когда же наконец отключаюсь, сразу приходит Черный Человек и сжимает, сжимает мне горло своей ледяной рукой. Лицо его периодически меняется: иногда надо мной вдруг нависает брат – с той же страшной ненавистью в глазах. Дважды я просыпаюсь от кашля и удушья, отчаянно пытаясь глотнуть воздуха. После второго раза прекращаю попытки задремать. Выбираюсь из постели и тихонько одеваюсь. Меня колотит, хотя в комнате не холодно. Топаю в гостиную, натягиваю теннисные туфли, дрожащими пальцами завязываю шнурки. Мама и Хани ровно посапывают в кроватях. Я выскальзываю за дверь прямо в объятия теплой весенней ночи.

Нельзя больше сидеть сложа руки и ждать, пока скрипка найдет меня сама, никак нельзя. Нельзя больше позволять нерешимости и страху преграждать мне дорогу к истине, способной вернуть домой Джесса. К ответам на главные вопросы. Нельзя, мечась в постели, воевать с ночными кошмарами, когда он, вероятно, воюет со своими, гораздо более серьезными, на другом конце города, и отнюдь не на уютной кровати.

Папа свою задачу выполнил – теперь мой черед. Я все время отвлекалась на Сару и Седара, но сейчас на первом месте должен стоять Джесс. Надо вызволить его из темницы до приговора. И у меня нет для этого иного инструмента, кроме папиной скрипки.

Мелодию скрипки донесла до меня сосновая роща – значит, там и надо искать, больше ничего в голову не приходит. Сейчас два часа ночи, лес темен как смоль, воздух затхл и липок. От каждого моего движения врассыпную с дорожки бросаются всякие мелкие существа. Невесомые крылья хлопают по лицу и волосам. Сердце бьется часто-часто, кровь шумит в висках гулче, чем шуршат шаги по мягкой упругой земле.

Есть от чего пугаться, но места для страха в душе не осталось – по крайней мере, для страха перед рощей и ее тайнами. Сейчас я боюсь только одного – навеки потерять Джесса.

Завожу песню – первую, что приходит на ум, «Могила не удержит меня»[49], и рассчитываю ею приманить скрипку. Слова как будто набухают в лесной ночи, заполняют ее до краев, и по спине у меня рассыпаются крупные мурашки.