– Сказал же: сюрприз. – Он щурит глаза в своей фирменной усмешке и снова смотрит на меня искоса.

– Похоже, что к родникам?

– Может, и к ним.

Грунтовка, ведущая к нашим родникам, обсажена дубами, на которых испанского мха больше, чем листьев. При разливе реки ее вечно размывает, поэтому она вся в выбоинах такого размера, что запросто можно на ходу выхлопную трубу сорвать. На маленькой стоянке, кроме нашей, еще только одна машина.

Спускаемся к воде. К другим, более посещаемым родникам ведут ступеньки – здесь их нет. Об этом местечке вообще мало кто знает, поэтому тут спокойно и тихо почти всегда, за исключением разве что выходных в разгар лета.

Я спотыкаюсь о древесный корень – Седар едва успевает поймать меня за локоть и не дать упасть. При этом пальцы его пробегают по моему предплечью, как по клавишам, а потом спускаются к ладони и переплетаются с моими – просто и естественно, будто так и надо. Оказывается, они у него шершавые и мозолистые. А сейчас еще и прохладные – в фургоне работал кондиционер.

Я начинаю мягко выпутывать руку из его хватки, но вдруг понимаю: мне этого совершенно не хочется. Мама наверняка нашла бы такой прямолинейный напор несколько неприличным, но, мне кажется, Седар подчинился простому инстинкту, безотчетному порыву, и ничего больше в виду не имел. Точно так же он, например, обнимал Кеннета на похоронах. И вдобавок мне нравится его прикосновение – легкое, уютное и совсем «не жмет». Чувствую: парень ничего не ждет от меня в ответ. Ни о чем не просит. И это здо́рово успокаивает, особенно после ужасов последней недели.

– Спасибо, – говорю. И Седар улыбается и не отпускает мою ладонь до тех пор, пока мы не достигаем песчаной косы, где вкопан столик для пикников. Мой спутник забирается прямо на него и похлопывает по поверхности – и ты, мол, присаживайся.

Так мы какое-то время сидим рядышком, глядим на темно-синюю гладь и щуримся от полуденного яркого солнца. Родники – пожалуй, единственная природная достопримечательность, какой может похвастать наш уголок Флориды. Вода здесь такая чистая, что можно пить, и очень студеная – зубы сводит, и поэтому в ней, в отличие от всех прочих окружающих природных бассейнов, не водятся аллигаторы. Нет здесь и ламантинов[39] – их ареал начинается южнее. Но это даже к лучшему – сюда не слетаются стаи туристов, не заставляют берега своими шезлонгами, не набивают мелководья кучами орущих детишек в плавках. Наш Малый Родник, куда мы приехали, – только для местных, и мы отдаем ему должное. Ценим по достоинству. Я, можно сказать, сызмальства проводила тут каждое лето и очень любила побарахтаться там, где неглубоко, – подальше от острых и скользких скальных выступов, как правило, охраняющих тайные придонные входы в темные холодные пещеры.

В общем, мне до сих пор не приходилось видеть ме´ста красивее, хотя, конечно, теперь оно автоматически навевает мысли о Джессе – ведь это он протаскивал меня за собой «паровозиком» сквозь полосы холодного течения, пугал, подталкивая к подводным гротам… Я вполне могла кричать, звать на помощь, но почему-то никогда не пугалась. Брат всегда останавливался ровно в сантиметре от того места, с которого мог бы «затолкать» меня в пещеру. А вот сам он всегда нырял в самые глубокие расщелины, стоило нам только до них добраться. Всегда казался ужасно бесстрашным. Наверное, поэтому я с ним ничего и не боялась, даже когда мой братец играючи стращал меня, притворяясь, что толкает навстречу верной гибели.

Что сказать – Джесс есть Джесс. Никто в жизни не вызывал у меня такого ощущения покоя и безопасности. Даже когда на него «находило» и он становился сам на себя не похож. Именно поэтому мне так страшно и на секунду представить, что Джесс сотворил такой кошмар – раскроил Джиму череп молотком. Если он сделал это, мог сделать – значит, всю жизнь я видела в нем совершенно другого человека. И все, что знала, все, чему верила относительно него, – неправда. Ведь так?

Седар поворачивается ко мне и легонько подталкивает плечом.

– О чем призадумалась?

Опять зеленые глазищи перед самым моим лицом и норовят «наплыть» на самые губы.

Я отвожу взгляд, от внезапного смятения кружится голова.

– О папе. – Это ложь. Но заговаривать о Джессе мне сейчас не хочется совсем. – В детстве он часто привозил меня сюда. Ему здесь очень нравилось.

– Он погиб, когда ты еще была относительно маленькой, да? – Седар нервно прокашливается.

Я киваю.

– В автокатастрофе. Мне едва исполнилось двенадцать.

– Жуть. Очень жаль. – По тону можно поверить, что ему вправду жаль. И еще: в его словах, кроме сочувствия, слышится еще кое-что. Страх. И какое-то… понимание. Но сам он ни в какие воспоминания не пускается.

Я глубоко вздыхаю.

– Да, очень. Ну что, начнем? – Я старалась избежать бесед о Джессе, но об отце тоже не хотела бы говорить.

– Давай.

Не успеваю я и застежку на футляре открыть, а он уже извлек свою мандолину и вертит в руках.

– Ого, всегда готов? – поддразниваю.

Он вскидывает бровь.

– Так точно, всегда.

Хихикаю.

– А ты смешной.

– Вот песня, которую я хочу сейчас сыграть, действительно смешная. – И уже пальцы его забегали по струнам, и сердце мое согревается, наполняется радостью до краев, и я больше не могу сдерживать широкую ухмылку. Седар умеет добиваться уникального сочетания вдумчивости, осознанности – с легкостью и самозабвением. Музыка словно и держит его в напряжении – и дает свободу вольной птицы.

Я наблюдаю, любуюсь, как его брови сосредоточенно сдвигаются, как срастается он с мандолиной, как бьет по струнам с такой быстротой, что впечатлился бы сам Рики Скэггс[40] или любой другой из старых классиков блюграсса – виртуозов мандолины, и стараюсь не фантазировать, отогнать мысли о том, что еще умеют делать эти руки.

Меня засасывает в какую-то воронку, накрывает, как пловца, попавшего в зону прилива: закричать, выбарахтаться на берег, вероятно, еще возможно, но уже не тянет. Нет желания.

Седар на секунду поднимает глаза, ловит мой взгляд, а я ни секунды не сомневаюсь, что напоминаю в этот миг персонажа из мультика – с глазами «на полдвенадцатого» и огромными красными сердечками, в изобилии парящими над головой. Если цитировать «Бэмби», меня здорово чирикнуло! Глаза музыканта снова блуждают по моему лицу, он подается вперед и на какую-то долю секунды кажется – сейчас поцелует, но вместо этого он шепчет: «Твой черед». Внутри меня облегчение сплетается с разочарованием.