– Узна́ю и раскрою правду.

– Нет. Не смей соваться в это дерьмо, слышишь? Ты не забыла, что есть человек, который и вправду раскроил Джиму череп молотком?

Застываю на месте и как-то разом теряю мужество.

– Тетя Ина призналась: папина скрипка не пропала при его гибели, она все еще где-то… там.

Пробный шар. В воздухе повисает тень невидимого вызова.

Джесс, судя по всему, нисколько не удивлен.

– Скрипка не поможет, – холодно роняет он.

– Эй, погоди! Ты знал?! Ты все годы знал судьбу скрипки! Знал, что она не утрачена! – Если брат солгал в этом, то, может, и еще в чем-нибудь?

На заднем плане вплывает чужой мужской голос – слов не разобрать. Затем следуют какие-то стуки и трески – словно кто-то возится с телефоном.

– Бл… одну минуту еще дайте! – рычит Джесс на незнакомый голос так свирепо, что я подпрыгиваю. – Слушай! – это уже мне, торопливо и негромко: – Оставь это, Шейди. Держись от этого подальше.

– Я слышала музыку в роще, Джесс. Она меня звала и вела.

Долгая пауза. После нее в тоне брата появляются нотки страха.

– Я же видел: с тобой происходит что-то странное. Давно подозревал. Тебе не следовало…

– Тебе не следовало мне лгать!

– Ладно, времени нет. Просто обещай отойти в сторону и не вмешиваться, хорошо?

Сажусь на корточки у Родника и опускаю пальцы в студеную воду. От них вверх, до самого плеча, набегают волны дрожи – как в детстве, когда я взяла за руку престарелое привидение.

– Ты не хочешь знать, как это произошло с Джимом на самом деле?

– Того не стоит.

– Что – того не стоит? Твоя жизнь того не стоит? Если мы разберемся…

Его голос прорезает мою тираду, как нож – масло:

– Обещай! Обещай мне, что не станешь разыскивать эту скрипку и встревать с ней в расследование. Это небезопасно.

Я не отвечаю. Тогда он начинает ругаться на чем свет стоит:

– Немедленно обещай, черт побери, не то я подпишу чистосердечное признание, что не только укокошил Джима, но и планировал убийство много недель подряд!

– Что?! – взвываю я и в сердцах топаю по водной глади так, что вспугиваю крохотную рыбку. Она уносится на глубину стрелой расплавленного серебра. – Ты не имеешь права!

– Еще как имею. Прямо сейчас потребую к себе этого безмозглого адвоката, если не пообещаешь.

– Джесс, это бред! Это смешно!

– О-бе-щай. – В его интонации уже ощущается отчаяние.

Никогда не слышала его таким испуганным.

А вдруг они оба правы – и тетя Ина, и Джесс? Вдруг эта скрипка не… Может, и правда не будить лихо?

– Хорошо, обещаю. – Выходит у меня не слишком убедительно. Наверняка слышно колебание.

– Поклянись. Поклянись могилой папы.

– Я такими вещами не занимаюсь.

– Клянись, бл… на хрен немедленно!

Мой вздох – тяжестью с планету.

– Клянусь. Но не понимаю, никак не пойму почему…

– Мне пора. Тут другие уже рвут телефон. Люблю тебя.

Долгие гудки.

– И я тебя люблю, – шепчу в никуда.

И это правда – несмотря на всю его ложь, несмотря на любые его проступки. Как вечно повторяет мама – на то и семья. Ее защищают, берегут и любят не потому, что она хороша или плоха, а за то, что она твоя.

Следующим утром на уроке истории Сара проскальзывает за соседнюю парту и откашливается.

– Шейди.

– Чего? – Головы не поднимаю.

Она у меня страшно трещит от многочасовых безостановочных размышлений о Джессе и о скрипке. На Сарин любимый контрастный душ из эмоций решительно нет сил.

– Я плохой друг. Страшно раскаиваюсь. Извини меня, пожалуйста.

Только тут заставляю себя взглянуть на нее и вижу ее напряженное и виноватое лицо. Ее глаза отчаянно ищут в моих признаки прощения. Ожесточение мое немного остывает. Разве можно строго судить ее за сомнения в отношении Джесса, если я испытывала точно такие же? Он ведь не ее брат. А мой!

Теперь укол вины бросает меня в противоположную крайность – чрезмерного великодушия. Впрочем, вру. Так уж легко она не отделается.

– И в чем же ты «страшно раскаиваешься»? – Стараюсь, чтобы вопрос прозвучал как можно суше и тверже.

– В том, что сказала о Джессе! Это полная хрень, конечно. Паршиво получилось. – Сара закусывает губу. Видно, что борется с собой, а на самом деле готова защищать свои позиции. – И еще в том, что налетела на тебя из-за Седара и всех этих делишек. Наверное – наверное! – я просто испугалась, что ты меня бросишь. В смысле – нас с Орландо…

Я молчу. Ей приходится продолжать:

– Мы с Орландо много думали, разговаривали. Если тебе действительно важно играть с Седаром и… Роуз, мы не против. Это нормально – участвовать сразу в двух разных группах, чего такого-то?

– Правда? – Этого я не ожидала. От удивления даже смягчаю тон, и Сара, уловив это, как будто воодушевляется, преисполняется надеждой.

– Ну да. Или – или! – когда-нибудь можно и вчетвером попробовать. Посмотреть, как получится.

Тут у меня совсем челюсть отвисает.

– А как же Роуз?

Подруга с улыбкой легкого замешательства пожимает плечами. На щеках появляются ямочки.

– Прошло и быльем поросло.

– Ну не знаю… – говорю со смесью радостного волнения и боязни. О команде-то о такой каждый только мечтал бы, но как насчет… меня и Седара? Не изменит ли Сара своего отношения к делу, когда выяснит, что нас с ним связывает не только музыка?

– А мне казалось, тебе этого очень хочется. – Сарина улыбка на глазах тускнеет, брови сдвигаются, боль проступает в каждой черточке. – Вот и сказала поэтому: если тебе так важно… Я… Я не хочу тебя терять. То есть – как друга! – торопливо добавляет она. Но взгляд говорит, что не только как друга.

– Ладно, идет. – Решительно пробиваюсь сквозь все колебания и смятение. – Идет! Давайте так и сделаем!

И вот опять передо мною родная улыбка с ямочкой, и чем больше я любуюсь этим зрелищем, тем сильнее жалею, что не ее обладательницу целовала вчера вечером. Седар мне нравится, но Сара… Я так долго мечтала о ней, мечтала быть вместе.

– Затусим на выходных? – Она делает вид, что срочно понадобилось оторвать отставшую нитку с футболки.