— А как же школа?

Сердце мое забилось чаще. Мне вовсе не улыбалось пропустить первый день занятий. Такое случалось порой с мальчиками, которых я знал и которых потом никто больше не видел. У меня перехватило горло и в глазах начало жечь, как будто там уже собрались слезы.

— Насчет школы не беспокойся.

— У меня столько планов было, — сказал я.

— Да, понимаю. Планы у всех бывают.

Мама покачала головой, похоже, разговор наш представлялся ей глупым. Она посмотрела на меня, один раз моргнула за очками. Вид у нее был усталый.

— Нужно быть гибким, — сказала она. — Негибкие люди далеко в жизни пойти не могут. Я тоже стараюсь быть гибкой.

Я полагал, что значение этого слова мне известно, но, похоже, оно означало и что-то еще. Как «иметь смысл». А признаваться, что другого значения я не знаю, мне не хотелось.

Снаружи поднялся ветер, срывавший с древесных листов воду и бросавший ее на нашу крышу. В доме же было совсем тихо.

Мама подошла к окну спальни, прижала к стеклу сложенные чашей ладони, вгляделась в темноту. Стекло отражало спальню, маму, меня, кровать с чемоданом и одеждой. Стоя у окна, мама выглядела совсем маленькой. За нею я различал лишь очертания и тени. Гараж, светлый алтей и цинии с ним рядом. Пустая бельевая веревка, освобожденная мамой от постиранной одежды. Дубок, посаженный и привязанный к колышку отцом. Его машина.

— Что ты знаешь о Канаде? — спросила мама. — М-м?

Последний звук она издавала, когда хотела казаться дружелюбной.

Канада простиралась за Ниагарским водопадом, изображенным на складной картинке моего отца. В энциклопедии я про нее ничего не читал. Страна, лежащая к северу от нас. В моих глазах стояли жгучие слезы. Я старался дышать как можно ровнее, сдерживать их.

— А что?

И голос мой прозвучал сдавленно.

— О, — мама прижалась лбом к оконному стеклу, — я привыкла видеть все только таким, каким мне его показывают. Это моя слабая сторона. И я хотела бы, чтобы ты вырос другим.

Она легко постучала пальцами по стеклу, словно подавая сигнал кому-то, ждавшему в темноте. Потом сняла очки, подышала на них, вытерла их о рукав блузки.

— Твоя сестра устроена иначе, — сказала она.

— Бернер гораздо умнее меня. — Я быстро вытер глаза и ладони отер о штаны, чтобы мама ничего не заметила.

— Наверное. Бедняжка. — Мама отвернулась от окна, по-дружески улыбнулась мне. — Пора бы тебе и спать лечь. Мы уезжаем утром. Поезд отходит в десять тридцать.

Она приложила палец к губам: не говори ничего.

— Возьми с собой только зубную щетку. Все остальное оставь здесь. Хорошо?

— А можно я еще шахматные фигуры возьму?

— Ладно, — сказала мама. — Папа играет в шахматы. Вот вам и будет в чем посостязаться. Ну, иди.

Я ушел в мою комнату. А мама снова занялась укладкой чемодана. Все, о чем я хотел рассказать или спросить, — о полиции, школе, побеге Бернер, причинах нашего отъезда — осталось невысказанным, не получил я такой возможности. Я уже говорил: что-то происходило вокруг меня. А моей задачей было — найти способ остаться нормальным. Детям это удается лучше, чем кому бы то ни было.

Немного позже мама пришла ко мне, укрыла сухим одеялом, укутала в него мои ноги — там, где отсырел матрас. Глаз я не открыл, но почуял исходивший от одеяла запах нафталина. Дверь моей комнаты тихо затворилась, я услышал, как мама стукнула в дверь Бернер. Та сказала: «У меня живот болит». Мама ответила: «Привыкнешь. Я тебе сейчас грелку принесу». И сестрина дверь тоже закрылась, однако немного погодя мама вернулась к Бернер и сказала ей что-то короткое. В комнате сестры скрипнули кроватные пружины. Мама произнесла: «Конечно, конечно». Потом она, судя по звукам шагов, вернулась на кухню и пустила там воду.

Дождь прекратился совсем, и в мою комнату вновь просочился прохладный воздух. Мне показалось, что я расслышал хлопки ярмарочного фейерверка, и я вылез из кровати и снова поднял оконную раму, чтобы яснее услышать их. Но услышал лишь шипение печи плавильного завода и сирену, завывавшую где-то в городе. В воздухе стоял сильный запах коров, долетавший сюда с товарной станции железной дороги. До меня донеслись звуки отцовских шагов, голоса родителей. Они поговорили — коротко, отрывисто, так, точно сказать друг дружке им было нечего, — а затем наступило молчание. И вскоре мама — я узнал ее шаги — ушла в их спальню и захлопнула за собой дверь. А отец возвратился на веранду — открылась и закрылась сетчатая дверь — и сел на качели.

Некоторое время я думал о Сиэтле. Городов я видел не много, а больших так и вовсе ни одного. Сиэтл я представлял себе так: солнце медленно поднимается из темного океана, понемногу высвечивая силуэты домов. Правда, потом я вспомнил, что солнце встает на востоке. И свет его должен падать на дома совсем с другой стороны. Я попытался представить себе «Спейс Нидл» — как она выглядит. А скоро, должно быть, заснул. Последняя моя мысль была о том, что я ошибся насчет восхода солнца и об этом лучше никому не рассказывать.

Встав ночью, чтобы сходить в уборную, я обнаружил отца сидевшим в одиночестве за карточным столиком, по которому была разложена, будто еда по блюду, картинка, изображавшая Ниагарский водопад. На передней веранде горел свет. Картинка была почти закончена, оставалось добавить лишь несколько кусочков бледного неба. Одет отец был так же, как днем, — белая, уже помявшаяся рубашка, джинсы, сапоги с немного потускневшими носками. Однако он побрился и, судя по тому, как от него пахло, искупался. Увидев меня, отец, похоже, обрадовался, — я, впрочем, намеревался сразу вернуться в постель.

Он заговорил со мной.

— Знаешь, в детстве… В твоем возрасте… — Отец взял со стола кусочек картинки, повертел его так и этак и вставил в пустой участок неба, правильно выбрав место. Под ногтями отца еще оставалась полировальная паста. — В твоем возрасте я был неплохим спортсменом. Тогда это имело большое значение. Других радостей у нас не было. Ты ведь, наверное, знаешь, что такое Депрессия.

Я к тому времени уже прочитал о Рузвельте, Гувере, демонстрациях рабочих и очередях за хлебом, мы проходили все это в школе. И потому ответил:

— Да, сэр.

— Ну вот… — Он аккуратно примерил к картинке еще один кусочек, тот не подошел. Отец покачал головой. — Наверное, у меня были очень большие способности — к футболу, бейсболу, в этом роде. Да только никто меня ничему не учил, понимаешь? Я про тренеров. Ты или оставался благодаря врожденным способностям на плаву, или шел ко дну. Ну и…

Он улыбнулся, словно эти объяснения доставляли ему удовольствие.

— Я пошел ко дну. — Отец откашлялся, сглотнул. — Что и привело меня в армию. Не сразу. Со временем.

Он взял со стола другой фрагмент картинки, осторожно вставил его в пустое пространство и удовлетворенно хмыкнул: кусочек подошел. Теперь их осталось всего четыре. Отец повернулся в кресле, чтобы взглянуть на меня. Я стоял перед ним босой, в одних полосатых, белых с синим, пижамных штанах.