Бернер удалилась, как обычно, в свою комнату, никому ничего не сказав и закрыв за собой дверь. Я слышал, как она включила радио — зазвучала негромкая музыка, — слышал шаги сестры, звяканье металлических плечиков в ее шкафу, слышал, как она разговаривает с рыбкой, что, надо полагать, позволяло Бернер чувствовать себя не такой одинокой. Я думал, что она укладывает одежду для побега. Отговорить ее я не мог, рассказать все родителям — тоже. Мы с ней всегда были такими. Двойняшки не доставляют друг другу хлопот. Впрочем, я был уверен, что сбежит она ненадолго и скоро вернется. И никто ее сильно ругать не станет.

Я посидел в моей комнате с чуть приоткрытым окном, слушая, как затихает с наступлением сумерек ветер, как дождь стучит по кровельным дранкам, глядя, как залетают в комнату его брызги. Молнии и грома не было, лишь хлесткий летний ливень. Время от времени он прекращался, и тогда я слышал, как храпит за стеной отец, как возится на кухне мама, как каркают и скачут по мокрым веткам деревьев вороны, устраиваясь поудобнее перед новым набегом дождя. Я думал о закрытии ярмарки, о том, как ливень мочит опилки, шатры, экспонаты, как рабочие разбирают аттракционы и грузят их в машины, как закрывают и увозят выставки пчел и оружия. Потом снял с полки том Всемирной энциклопедии на букву «П», почитал про пчел. В улье все было устроено идеально — упорядоченный мир, в котором пчелиную матку чтили, приносили ей жертвы. Если же этого не происходило, начинался сумбур и разлад. Как только пойду в школу, надо будет написать сочинение об улье, — хороший получится первый шаг, на меня сразу обратят внимание. Я заложил страницу карандашом, вернул том на место. Когда начнутся занятия и отец вернется к работе, а мама к учительству, мне станет полегче, поспокойнее.

Спустя какое-то время я услышал негромкий сонный голос отца, шлепки его обтянутых носками ступней по половицам. На кухне лязгали тарелки, сковородки, кастрюли. Мама говорила что-то, тоже негромко. «Рыба ищет где глубже…» — сказал отец. «…В лучшем из возможных миров…» — сказала мама. Я погадал, не заговорят ли они о деньгах за сиденьем машины, или о том, что случилось с револьвером отца, или о том, куда они ездили, или о раскрытом мамином чемодане в спальне. Я уже лежал, обдуваемый легким ночным ветерком, на кровати, изножье ее отсырело, под дверью светилась полоска коридорного света, и все эти мысли кружились в голове. Сначала родители были так близко от меня, а затем вдруг так резко отдалились, что я, боясь слететь на пол, вцепился в края матраса. Примерно так же я чувствовал себя, когда болел за несколько лет до того скарлатиной и все никак не мог проснуться до конца. Мама пришла, села рядом со мной, приложила мне к виску холодный палец. Отец стоял в проеме двери — высокий, темный. «Как он? — спросил отец. — Может, нам стоит отвезти его куда-нибудь?» «Все обойдется», — сказала мама. Я до подбородка натянул одеяло и сжался в комок.

Так я лежал, слушая, как ухает в темноте сова. Мне хотелось снова все обдумать. Но отогнать сон я уже не мог. Просто лежал, и мысли отлетали от меня.

— Ты ужинать-то будешь? — негромко спросила, склонившись надо мной, мама.

Стекла ее очков сверкали, ловя свет, горевший где-то у нее за спиной. Ладонь мамы лежала на моей щеке, пальцы пахли мылом. Она взъерошила мои волосы, сжала двумя пальцами, указательным и большим, ухо. Во сне я умудрился так запеленаться в простыню, что не мог сейчас и руками пошевельнуть. Ладони мои еще спали.

— Ты какой-то горячий, — сказала мама. — Не заболел? — Она подошла к изножью кровати, коснулась покрывала. — И дождь тебя поливал.

— А где Бернер? — спросил я, думая, что она сбежала.

— Поела и спать пошла.

Мама потянула раму вниз и закрыла окно.

— А папа?

Со мной происходило что-то неприятное, тягостное. Рот был не то ватой набит, не то зарос травой, волосы липли к голове. Суставы ныли.

— Здесь, никуда не делся.

Она отошла к двери. В коридоре горел янтарный свет. За стенами моей комнаты — или дома — струилась вода.

— Дождь шел, шел, — прошептала мама. — А теперь перестал. Я тебе сэндвич сделала.

— Спасибо, — сказал я.

Мама вышла за дверь.

Я сидел за обеденным столом, поедая сэндвич: расплавленный и поджаренный сыр с соленым огурчиком, листом салата и «французской приправой» — все как я любил. Был я голоден и ел торопливо, запивая еду пахтой. Отец считал, что она восстанавливает силы. Одежда на мне была измятая, волглая. В доме стояла прохлада, пахло чистотой, как если бы ветер отдраил его. Это мы отдраили дом несколько дней назад. Времени было половина одиннадцатого вечера, поздновато для ужина.

Я слышал, как каблуки отца постукивают по доскам передней веранды. Он прошел мимо окна, спиной ко мне. Время от времени отец покашливал, прочищал горло. Несколько машин проехали одна за другой мимо дома, наклонные лучи бившего из их фар света скользили по нашим слегка раздернутым шторам. Одна остановилась у тротуара. Новый сильный луч света вспыхнул и прошелся по нашему мокрому двору. Разглядеть, кто сидит в машине, было невозможно. Отец сказал с темной веранды:

— Добрый вечер, мужики. Добро пожаловать. Мы все здесь, ужин на столе.

И громко засмеялся. Свет погас, машина неторопливо отъехала, никто из нее не вышел и ничего не сказал. Отец засмеялся еще раз и снова начал прохаживаться, насвистывая нотки, которые никак не складывались в мелодию.

Мама прошла в спальню. С моего места за столом я хорошо видел ее. Одежды в чемодане стало больше. А мама сворачивала все новую и укладывала ее поверх лежавшей в нем. Она взглянула сквозь открытую дверь, и я невесть почему испугался того, что мама меня увидит.

— Иди сюда, Делл, — сказала она. — Надо поговорить.

Я вошел к ней, переступая босыми, в одних носках, ногами. Собственное тело казалось мне тяжелым, как будто я переел. Я мог бы лечь на ее постель и мигом заснуть.

— Как тебе сэндвич?

— Почему ты собираешь чемодан?

Она продолжала складывать одежду.

— Надумала поехать с вами завтра на поезде в Сиэтл.

— Когда мы вернемся? — спросил я.

— Когда будем готовы к этому.

— Бернер едет?

— Да. Едет. Я ей все объяснила.

— А папа? — Об этом я уже спрашивал.

— Нет.

Мама взяла с кровати голые плечики, подошла к стенному шкафу, повесила их на место.

— Почему? — спросил я.

— У него остались дела, которые необходимо уладить. Да и вообще ему здесь нравится.

— Что мы будем делать в Сиэтле?

— Ну, — отозвалась особым ее деловитым тоном мама, — это настоящий большой город. Вы повидаетесь с дедушкой и бабушкой. Им интересно познакомиться с тобой и твоей сестрой.

Я смотрел на нее строго, как Бернер иногда смотрела на меня. Почему мы уезжаем, мама не сказала, и я понимал, что спрашивать ее об этом не следует.