Тогда руководство Центра выбрало все-таки левоцентристский вариант. Выступивший на упомянутом заседании фракции 9 мая Генрих Брауне, который в правительстве Ференбаха занимал пост министра труда (и который был, кстати, родом из Кёльна), предложил образовать правительство в коалиции с социал-демократами и поручить его формирование не кому иному, как Конраду Аденауэру. Это не было импровизацией: Аденауэр, который в это время тоже оказался в Берлине, на обеде, состоявшемся до заседания фракции, уже был проинформирован об этой идее и согласился ее обдумать.

На следующее утро в игру вступил сам президент Эберт. До него дошли слухи, что его собственная партия, социал-демократическая, не склонна идти на коалицию с Центром в том виде, как это имел в виду Брауне. Он попытался переубедить руководителей СДПГ: Германии нужно правительство, и немедленно, если они будут артачиться, он просто подаст в отставку.

Трудно сказать, чем бы это все могло кончиться, если бы не странное поведение самого кандидата в канцлеры. Конечно, заявил он после некоторых размышлений, он был бы готов принять предложение канцлерства, это большая честь, но… Аденауэр был вообще большой мастер на эти «но», и в данном случае постарался нагромоздить столько предварительных условий своего окончательного согласия, что это обрекло весь план на неудачу. Более того, он умудрился испортить отношения со всеми. Он заявил, что канцлер должен иметь полную свободу в подборе министров, и это не очень понравилось его собственной партии. Он заявил, что «надо прекратить всякие разговоры о социализации», и это соответственно не могло понравиться социал-демократам. Наконец, он заявил, что ради сбалансированного бюджета следовало бы пойти на замену восьмичасового рабочего дня девятичасовым, а это не понравилось уже вообще никому.

Кандидатура Аденауэра отпала сама собой. Коалиционное правительство с участием социал-демократов возглавил другой представитель партии Центра — Йозеф Вирт. Тем не менее вряд ли можно говорить о том, что Аденауэр потерпел поражение. Он теперь получил возможность выстроить для себя неплохой имидж: честный политик, способный откровенно излагать неприятные истины, не стремящийся к власти любыми методами, не гоняющийся за дешевой популярностью. Конечно, против такой самохарактеристики имелись и контраргументы, но какое-то воздействие на общественность она могла оказать. Помимо всего прочего, просто хотя бы на какое-то время котироваться в качестве возможного главы германского правительства — это было для провинциального политика огромным прорывом. Думается, внутренне Аденауэр был даже счастлив, что канцлерство в тех условиях ему не досталось. Он не был большим специалистом в экономике, но и полный профан не мог не понимать, что состояние дел таково, что пока лучше не брать на себя тяжелый груз ответственности за управление страной.

Кстати сказать, того, ради чего Аденауэр тогда приехал в Берлин, он как раз и добился. Он был избран председателем Государственного совета Пруссии — крупнейшего государственного образования из тех, что составляли федеральную структуру Германского рейха. Это был новый орган власти, заменивший собою старую верхнюю палату, именовавшуюся при Вильгельме «Палатой господ». Государственный совет ежегодно переизбирался, но не прямым голосованием избирателей, а собранием представителей прусских провинций, из расчета один депутат на 500 тысяч человек при минимальном составе делегаций в три человека. Общая численность палаты колебалась в пределах 75–80 человек, заседали они в старом здании «Палаты господ», недалеко от Потсдамер-платц.

По сути, этот представительный орган мало что решал. «Юридическая конструкция без плоти и крови» — так отзывался о нем один из комментаторов. Проблемы обсуждались сугубо прусские, отнюдь не общегерманские, резолюции принимались расплывчатые, декларативные. Тем не менее сессии проходили регулярно, по два — пять дней каждый месяц, это давало отличную возможность членам совета, особенно из руководящей верхушки, наладить полезные контакты с власть имущими.

Выборы председателя Государственного совета прошли 7 мая 1921 года. Им предшествовала довольно активная закулисная борьба. Социал-демократы располагали относительным большинством, но его недоставало, чтобы претендовать на пост председателя. Бургомистр одного из крупнейших городов, давний деятель партии Центра, Аденауэр представлялся идеальной фигурой, вокруг которой мог сплотиться правый картель. Он легко получил необходимый вотум голосов и впоследствии столь же легко проходил процедуру ежегодных перевыборов, оставаясь на этом посту на протяжении последующих двенадцати лет.

Примечательный разговор с Джулианом Пигготом, о котором шла речь в начале главы, состоялся как раз сразу после возвращения нашего героя в Кёльн после описанной берлинской интермедии. Содержание его высказываний отражало сложившиеся у него опасения по поводу возможной оккупации Рура союзниками и представления о том, на кого в данной ситуации можно было бы опереться. Франция явно отпадала: она больше всего была заинтересована в ресурсах Рура, в том, чтобы переориентировать его экономику на себя и на Бельгию. Кёльн в этом случае оказался бы банкротом. Единственное спасение Аденауэр видел в англичанах: только они могли воспрепятствовать жесткому курсу в отношении Германии, и только они могли бы оказать помощь Кёльну в условиях, если бы этот курс все-таки стал реальностью. Поэтому он готов был пойти достаточно далеко в признании того, что вина за обострение напряженности лежит на немецкой стороне, что союзники, «как и весь остальной мир, имеют основания не доверять доброй воле Германии». Англичан следовало любым способом улестить, а что касается своего собственного центрального правительства, то оно было настолько слабо, что ожидать от него какой-либо поддержки не приходилось, репрессий тоже, так что можно было вполне безнаказанно возводить на него какую угодно хулу. Аденауэр при этом прозрачно намекал, что он распорядился бы властью гораздо лучше, чем главы сменявших друг друга берлинских кабинетов.

В Кёльне на вернувшегося из Берлина бургомистра снова обрушился груз повседневных проблем. Оккупационный режим, казалось бы, нормализовался. В политическом отчете за 1921 год, подготовленном в аппарате британского Верховного комиссара в Кобленце, говорится, в частности: «Обер-бургомистр Кёльна д-р Аденауэр является компетентным чиновником… Его действия лишь в редких случаях давали основания для выражения недовольства с нашей стороны… Германские чиновники и граждане Кёльна демонстрируют значительный потенциал доверия к британским властям, чему способствует примерная дисциплинированность британских военнослужащих и корректное поведение британского гражданского персонала».

Нетрудно заметить несколько покровительственное отношение автора или авторов отчета (подписан он был заместителем Верховного комиссара полковником Райаном) к Аденауэру, да и описание отношений между оккупантами и местными жителями грешит некоторой лакировкой. До ратификации Версальского договора общение между английскими военными и горожанами имело крайне ограниченный, а потому и малоконфликтный характер. Гарнизон жил своей жизнью, отгороженный от.внешнего мира: свои футбольные матчи, свои крикетные площадки и т.п. Однако затем стали прибывать семьи. Это отразилось на облике города. Он приобрел специфические черты английского образа жизни. На улицах появились отряды бойскаутов (и их девичьи эквиваленты), на Франкштрассе начала действовать английская школа, на Хоэштрассе — большой магазин для англичан. Возникли специфически английские питейные заведения и булочные с традиционным британским ассортиментом. К началу 1921 года британская колония насчитывала уже около пятнадцати тысяч человек и начались естественные трения, как это всегда бывает при столкновении разных культур.