Родственную душу он нашел в старшей дочери соседей, Гусей. В свои двадцать три года она была в душе еще ребенком. Молодые люди — сверстники ее как-то не привлекали, да к тому же перспективных женихов было не так уж и много: одни остались лежать на полях Первой мировой войны, другие вернулись физически или душевно искалеченными. Ее нельзя было назвать красавицей, но она не была и дурнушкой; с неплохой фигурой, круглолицая, большеглазая (в глазах сверкали задорные искорки: казалось, вот-вот расхохочется от всей души), она умела произвести впечатление — тем более на истосковавшегося по женской ласке вдовца. У нее был легкий характер: она могла легко рассмеяться и так же легко всплакнуть, а через минуту опять быть веселой и беззаботной. Она остро чувствовала переживания и горе других и была способна сопереживать им. Одевалась просто, но со вкусом, всегда следила за собой, была подтянутой и деловитой.

Их отношения начались с того, что однажды, отправляясь на службу, Аденауэр дал соседке несколько советов по окучиванию кустов картофеля — та в это время с увлечением занималась именно этим производственным процессом на своем участке. Инструктаж несколько затянулся. Примерная дочь не преминула доложить родителям: «Сегодня у меня был долгий разговор с доктором Аденауэром». Через несколько дней — новая серия полезных советов. Разговоры через забор становились все более длительными. Мать начала проявлять признаки беспокойства, дочь ее успокоила: они обсуждают исключительно проблемы садоводства и огородничества.

Госпожа Цинссер была, разумеется, не настолько наивна, чтобы принять эти слова за чистую монету. Ее подозрения оправдались: Гусей как бы между прочим объявила родителям о своем желании перейти в католичество. Все было ясно: их дочка влюбилась, и дело зашло, видимо, достаточно далеко, очевидно, сосед уже сделал что-то вроде предложения, оговорившись, что не может вступить в брак с лютеранкой. Это не очень походило на признание в любви, но для Гусей было все равно. «Он самый умный, самый деликатный, самый-самый мужчина из всех», — объявила она изумленной сестре, добавив после некоторого раздумья: «Он, ну и папа, конечно». «Как же это ты о пане вспомнила?» — не без яда отреагировала Лотта. Гусей всерьез обиделась.

Супруги Цинссеры (отец к тому времени благополучно вернулся из армии) начали обсуждать возникшую проблему. Мать предложила радикальное решение: Гусей надо поскорее отправить куда-нибудь подальше, чтобы образумилась. Доктор Аденауэр — это, конечно, друг семьи, большой человек, он приложил руку к тому, чтобы Фердинанд получил звание профессора и кафедру дерматологии в только что созданном Кёльнском университете (наверняка последнее было сказано вполголоса, может быть, даже шепотком: и стены имеют уши; возможно, при этом посплетничали и на тот счет, что сам бургомистр, инициатор и главная движущая сила в деле организации университета, не упустил случая получить от его ученого совета степень почетного доктора). Все это хорошо и говорит в пользу соискателя руки их дочери, но есть и препятствия: он почти вдвое старше, он никогда не сможет забыть покойной Эммы — ведь он так ее любил; их Гусей никогда не сможет ему ее заменить, да к тому же его дети никогда не примут ее в качестве матери. И наконец, разные конфессии: как их дочь, воспитанная в духе протестантского либерализма, сможет приспособиться к жестким канонам католичества?

Отец не возражал; было решено, что Гусей по крайней мере на полгода уедет из Кёльна, за это время она остынет и, Бог даст, найдет себе подходящего жениха. Родственники были в Вене и в Висбадене; ей предложили самой выбрать, куда ехать. Она остановилась на Висбадене. Все, казалось бы, шло, как было задумано. И тут произошло неожиданное: не прошло и нескольких недель, как Гусей вновь объявилась в доме родителей и, набравшись храбрости, сказала то, что и следовало ожидать от молодой влюбленной: «Я не могу без него». Родители больше не сопротивлялись. Последовала помолвка, затем обряд перехода в католичество; ее новым духовным пастырем стал брат Конрада Ганс. Гусей сразу активно включилась в женское католическое движение.

Свадьба состоялась 25 сентября 1919 года. Церемония была подчеркнуто скромной: она состоялась не в каком-либо из кёльнских соборов, а в маленькой часовне госпиталя Святой Троицы; священником был все тот же Ганс Аденауэр, невеста была не в белом, а в скромном серебристо-сером платье, на последовавшее скромное угощение был приглашен только узкий круг ближайших родственников. Разговоры вращались вокруг темы возраста новобрачных: ему было сорок три, ей еще не исполнилось двадцати четырех.

Медового месяца не было: молодая пара провела всего два дня в бадгодесбергском отеле. Даже на это время Аденауэр не мог полностью отвлечься от дел: несколько раз к ним в отель приезжали чиновники из Кёльна с неотложными поручениями. «Лучше бы он перешел в садовники», — вздыхала новобрачная. По возращении в Кёльн она вообще практически оказалась одна: муж целыми днями пропадал на работе, да еще частые поездки в Берлин.

Прислуга не хотела слушаться указаний «этой девчонки», а хуже всего было то, что поведение детей Конрада от первого брака, казалось, оправдывало наихудшие предсказания ее родителей. Теперь они должны были по идее звать своих прежних подружек Гусей и Лотту «мамой» и «тетей», однако ни Коко, ни Макс не собирались следовать этому правилу. «Я ее помню школьницей с ранцем за спиной, какая она мне мама?» — резонно высказался однажды старший. Вдобавок они не считали, что их мачеха отличается особым интеллектом, и предпочитали общаться с сестрой Эммы. «Миа и была наша приемная мать» — эти слова внук Аденауэра, Конрад, неоднократно слышал от своего отца.

Словом, брак начинался не на самой гармоничной ноте. Кто знает, что из этого всего вышло бы, если бы не характер Гусей. Терпение, тепло души, доброта — все это помогло ей справиться с проблемами, неожиданно обрушившимися на нее — именно неожиданно, поскольку соискатель ее руки не дал себе труда предупредить Гусей о них или как-то подготовить к трудностям, которые ее ждали. Таков уж был его обычный стиль. А что касается Гусей, то один из друзей семьи отозвался о ней следующим образом: «Меньше всего она думает о себе. В основном о Боге. А порой даже меньше о Боге, а больше о муже. Во всяком случае, в сердце на нервом месте уж точно муж». И впрямь: в страстном чувстве любви и обожания, которое она испытывала к Конраду, было что-то сказочное. Утром она не отходила от окна, пока его служебный автомобиль не скроется за поворотом; не менее чем за полчаса до его предполагаемого возвращения к обеду или к ужину, она бросала все дела, делала заново прическу, тщательно подкрашивалась, обязательно надевала свежее платье или блузку. Вся жизнь ее была подчинена одному — ублажить супруга, сделать ему приятное.

Это была нелегкая задача. Прежде всего глава семьи не терпел никаких нарушений раз и навсегда определенного распорядка дня. Утром — завтрак вдвоем с Гусей, затем пятнадцатиминутная прогулка с собакой (Аденауэр ненавидел кошек, но любил собак; вначале у него была овчарка, но кто-то сказал ему, что это пошло, и он завел ротвейлера). Ровно в 8.45 машина отвозила его в ратушу. Ровно в 13.45 он приезжал на обед — на этот раз за столом должны были присутствовать и дети. После еды он обычно полчаса дремал — в спальне или на террасе, смотря по погоде. В 14.45 — снова на машине в ратушу до восьми вечера, порой он задерживался и дольше, в частности когда был какой-нибудь прием или банкет. Спать ложились не позднее 11 часов.