Почти фанатичная увлеченность Аденауэра урбанистическими проектами тем более поражает, что ник его активности на этом направлении совпал с периодом трудных испытаний, которым подверглась его новая семья. Весной 1920 года Гусей, находившуюся тогда на последних месяцах беременности, постиг неожиданный и серьезный недуг. Врач поставил неутешительный диагноз: почечная недостаточность. Словно какой-то рок висел над семьей: то же самое нашли в свое время и у Эммы. К счастью, все обошлось, приступ удалось купировать. 4 июня Гусей родила мальчика, но новорожденный оказался очень слабеньким, практически нежизнеспособным. Его поспешили окрестить, сестра Гусей, Лотта, сама медицинская сестра; переехала к ним, чтобы помочь в уходе за маленьким Фердинандом (так назвали новорожденного, очевидно, в честь тестя) и матерью, еще тоже не оправившейся от родов. Сам Конрад был готов просиживать у постели жены дни и ночи, но ему то и дело приходилось отлучаться: дела в ратуше не отпускали.

Всего через три дня наступила печальная развязка. Вернувшись вечером домой, Аденауэр обнаружил уснувшую рядом с колыбелькой маленького Фердинанда сиделку. Он отослал отдохнуть явно уставшую женщину и сам присел на ее место. К полуночи ребенок стал задыхаться. Аденауэр позвонил врачу, попросил срочно приехать, тот дал понять, что приехал бы, если бы от этого была хоть какая-то польза. Отец вернулся к колыбели, взял ребенка на руки. Через некоторое время его дыхание оборвалось, все было кончено. Жена, полностью обессиленная, спала в соседней комнате, вернее сказать, временами проваливалась в забытье. Она проснулась, когда муж появился на пороге. Он не произнес ни слова. Гусей сама выговорила, полуутвердительно-полувопросительно: «Умер». Аденауэр кивнул, сел на край ее постели и взял ее за руку. Оба молчали.

Утром несколько раз приезжали курьеры из ратуши: срочно требовалось его присутствие. В конце концов он уехал. Было утро 8 июня 1920 года, и это был момент, когда в политической жизни Германии наступил крутой поворот. Двумя днями раньше, 6 июня, состоялись первые выборы в рейхстаг по новой, лишь полтора года назад принятой конституции Веймарской республики. Всего за несколько месяцев до этого был ратифицирован Версальский договор. Политическое положение в стране обострилось. Армия не могла смириться с унизительными условиями мира. Правительство Эберта, которое пыталось более или менее лояльно выполнять эти условия, стало мишенью всевозможных нападок и заговоров. Возник так называемый «фрейкор» — незаконные вооруженные формирования, если выражаться современным языком.

В марте 1920 года напряженность переросла в первый серьезный политический кризис. Два отряда «фрейкора» — балтийская бригада и 2-я морская бригада — должны были немедленно самораспуститься; приказ об этом был издан правительством по требованию союзников, грозивших санкциями за нарушение условий мира. Командующий «морской бригадой», капитан Герман Эрхардт фон Дебериц, отказался повиноваться и обратился за поддержкой к командующему берлинским военным округом генералу фон Люттвицу. Отличавшийся непредсказуемостью генерал вместе с неким восточнопрусским политиком по имени Вольфганг Капп, личностью темной и отнюдь не семи пядей во лбу, приняли оригинальное решение: предпринять марш на Берлин. Осуществить его должна была упомянутая бригада Эрхардта, который не колеблясь согласился исполнить возложенную на него миссию.

Столица была захвачена заговорщиками без единого выстрела. Генерал Сект, фактический главнокомандующий рейхсвера, заявил, что немецкие солдаты ни при каких обстоятельствах не будут стрелять в своих фронтовых товарищей. Эберт в этих условиях сделал самое разумное: правительство покинуло Берлин, переехав вначале в Дрезден, а затем в Штутгарт. Оттуда оно обратилось к правительственным служащим и рабочему классу с призывом к всеобщей забастовке в защиту республики. Далеко не все чиновники последовали этому призыву, зато рабочий класс проявил редкое единодушие. Стачка парализовала страну. Поскольку ни Капп, ни Люттвиц не имели ни малейшего понятия о том, как распорядиться оказавшейся в их руках властью, все кончилось трагикомедией. Правительство национального единства, образованное 13 марта, не продержалось и четырех дней. Однако армия стачечников, воодушевленная успехом, начала приобретать черты армии в подлинном смысле слова. К 20 марта части «Красной Армии» захватили главные центры Рура и распространили свой контроль вплоть до пригородов Дюссельдорфа. Генерал Сект, который не допускал и мысли об использовании армии против правых повстанцев, без колебаний бросил войска для подавления левых мятежников. «Красноармейцы» были разгромлены. Урок очевиден: армия проявила себя не как орудие гражданской власти, а как независимая сила, готовая вмешаться тогда и только тогда, когда это диктовалось ее собственными представлениями об ответственности перед обществом.

В нормальных обстоятельствах электорат должен был, казалось, сплотиться вокруг правительства, подвергшегося столь грубому насилию и успешно отразившего попытку государственного переворота. Но ситуация была, увы, далека от нормальной. Выборы показали, что правители не пользуются доверием народа. Социал-демократическая партия Эберта, представители которой возглавляли до этого все кабинеты веймарского периода, потерпела сокрушительное поражение: если в 1919 году за ее кандидатов было подано 11,5 млн. голосов, то в середине 1920-го их электорат упал до 6,1 млн. Новым канцлером стал один из старейших деятелей партии Центра, Константин Фе-ренбах.

Кёльнский бургомистр внимательно следил за этими тектоническими сдвигами в общегерманской политике, и даже рождение и смерть ребенка не могли отвлечь его от размышлений о том, что они означают для его собственной карьеры. После того как стало известно, что правительство будет возглавлять представитель той партии, к которой принадлежал он сам, бургомистр одного из крупнейших городов Германии, наш герой сделал напрашивающийся вывод: нора выходить на общегерманскую сцену.

В архивных делах английского МИДа сохранился любопытный документ, никогда ранее не привлекавший внимания исследователей: датированная 18 маем 1921 года «информация о беседе между представителем Комиссариата в Кёльне и обер-бургомистром Кёльна д-ром Аденауэром». Информация, снабженная препроводительным письмом британского Верховного комиссара Арнольда Робертсона, пошла «на самый верх» — не кому-либо, а самому министру иностранных дел лорду Керзону. Робертсон так же, как и его предшественник, лорд Гарольд Стюарт, хорошо знал немецких политиков и знал, на кого опереться в борьбе против французов, пытавшихся навязать свою линию в вопросах германской политики. Именно в этом аспекте его заинтересовала поступившая из Кёльна запись беседы.

Керзон, со своей стороны, не только внимательно прочитал присланный документ, но и счел его содержание настолько важным, что решил ознакомить с ним членов кабинета и даже короля Георга V. Более того, он лично написал к нему аннотацию, в которой зафиксированные там высказывания Аденауэра получили не столь часто встречающуюся характеристику «примечательного признания». Министр иностранных дел даже несколько усилил формулировку, которую употребил автор записи беседы — руководитель кёльнского представительства аппарата Верховного комиссара Джулиан Пиггот; тот не употреблял эпитета «примечательное». Что же такого сенсационного высказал Аденауэр, чтобы вызвать такую реакцию в высших лондонских кругах?