вспомнил, что рядом с его вещами лежат вещи Соньки, он перевел взгляд на девушку. Та стояла очень бледная и глядела с испугом на Ивана.

— Не помню, отец.

— Как так, ты купался, а где не помнишь?!

— Именно, отец.

Стал бы Иван прикрывать честь своей возлюбленной, если бы знал, какую участь готовит судьба для дезертиров, но на этот вопрос никогда не будет ответа. Иван не знал, он верил, что все обойдется, и свято защищал честь своей невесты. Ярость вздымалась и роста в Трифоне. Всю жизнь он хранил верность своей родине, она ему заменила и жену, и сына. И не было любви в его душе другой, кроме как к земле своей. Но поменять родину на сына он не мог никак, к тому же, может, и сына он в своей душе давно похоронил. У Ивана дрожали ноги.

— Не смей меня так называть, щенок, — отрезал Трифон, — ты совершил ужасный поступок, которому нет прощения.

— Что же я такого сделал? — Иван был уверен, что речь шла о его любви к замужней Соньке, иначе он не мог объяснить злость отца и грузную фигуру Тараса здесь.

— Ты предал родину!

— Как моя любовь могла предать родину!?

— Ты сбежал с войны, — отрезал Трифон.

— Нет, отец, ты что, мне дали отпуск на пятнадцать дней!

— Бумага! — Иван осекся.

— Отец, дай срок, я принесу ее тебе.

— А чего место показать не можешь? — сверкнул глазами Тарас. Иван кинул на него полный ненависти взгляд.

Сонька беспомощно ревела на груди купца, который держал ее так крепко, что реветь в другом месте у девушки просто не представлялось возможности. Несколько местных ребятишек, уже побежали в деревню рассказывать и пересказывать историю о Ваньке — дезертире.

Самого Ивана повели в сарай, где обычно запирали до решения общего суда. Трифон зашел в дом, не узнавая комнат. Стал стругать, но тут же бросил это дело. Зачерпнул воды, но не сделал и глотка, поставил чарку на место.

— Господи, какой позор, все этот барин, это он ему мысли привил о мире. Конечно. Мой сын, плоть моя, и такое бесчестие, — для Трифона эта мысль была гораздо страшнее, чем мысль о самой смерти сына. Слишком много он этой смерти видел, эта колченогая старуха уже его не пугала. Вызывала лишь тошнотворное приевшееся чувство. Трифон сел на край скамьи и глубоко задумался. Думал он совсем не о том, о чем надо бы было. Он почему-то вспомнил как, как-то раз в бою, у него выбили нагайку из рук, а та так удачно приземлилась вражеской кобыле на хвост, что животные встало на дыбы и прям в руки скинула проклятого шведа. Вспоминал он руки матери, жилистые сухие, руки отца, твердые как два камня. Трифон никогда не знал родительской любви. В раздумьях он просидел, сам не зная, сколько времени. Из ступора его вывел стук деревянной рамы, которая отварилась от ветра. Он хотел пойти к запертому сыну, да боль лихо скрутила суставы. Трифон открыл запылившийся ящик и достал не менее запылившуюся бутылку с полугаром. Выплеснул из чарки воды и наполнил ее по новой, тут же осушил и налил еще раз. Он не покривился, пил и надеялся, что хоть ненадолго она заглушит его боль. Между тем смеркалось, в дверь раздался грубый стук, и она отворилась. В дом вошел незваный гость, который сегодня утром принес такие страшные новости. Трифон ничего не сказал, не встал, лишь снова наполнил чарку и выпил до дна. Тарас снял шапку, присел рядом молча. Пододвинул другую чарку, сдул из нее пыль и тоже наполнил. Так они пили молча какое— то время. Тарас пришел за одним, узнать, что дальше будет с проклятым Иваном, когда случится казнь, и не передумал ли старик наказывать, раз это его сын. Только вот купец не знал, с какой стороны подойти, что сказать. Он видел, что Трифон уже достаточно пьян. И потому Тарас решил подливать ему, не останавливаясь, и потихоньку расспрашивать.

— Горе мне, горе, — начал Трифон, уже принявши после пятой чарки Тараса как своего. — Жизнь не медом мазанная, а тут на вот тебе.

— Ну что ж во всяком государстве изменники бывают.

— Изменники! — протянул старик. Это слово, сказанное в сторону его сына, больно задело старика.

— Вы так не убивайтесь, над всеми Бог, над всеми царь, они наши судьбы и решают, — многозначительно произнес купец, погладив здоровенной рукой сырую от выпивки бороду. — К тому же это не самый страшный грех того парня.

— Это в каком это смысле? — проглотил крючок Трифон.

— Ой, даже не знаю, стоит ли говорить, и так все понятно, — сказал Тарас, подвинувшись чуть ближе к старику и выжидательно поглядел на него.

— Говори! Это мой приказ! — стукнул по столу Трифон, теряющий всякое терпение.

— Право — право, Трифон Михайлович, говорить мне как-то не ловко. Он ведь шпион! — без паузы продолжил купец. — Говорят, что он вернулся из шпионского лагеря. Этих… заграничных, — увидев, как меняется лицо старика, Тарас стал все расходиться и расходиться в своих фантазиях, путая нации, даты, показания, — да, да, там еще турки были. Он с ними, заговор. Так что, говорят, что он против России хочет, ну как его. Хочет, чтобы все разведать. И вещи всем говорит странные, нашептывает всем идеи сомнительные. Об измене родине говорил что-то, — Тарас старался как мог, и, если бы Трифон не был так сильно пьян, он бы заметил всю эту путаницу в словах гостя и, конечно же, не мог бы не заметить, как гость переживал. Но вместо этого старик находил каждому слову гостя подтверждение. Он вспомнил разговор с Иваном, его дикое нежелание защищать родину, его странные мировоззрения, и как до последнего Иван хотел убежать. Состояние старика было неутешительным, он глядел на гостя внимательно, кивал. Тарас ловил реакции старика и разгонялся в своей фантазии все больше и больше. И вот из Ивана, который и мухи обидеть не мог, при свете тлеющей свечки, он превратился в страшного врага всего народа российского. Он и дезертир, и убийца, и заговорщик. Тарас остановился, когда понял, что уже перешел всякие границы, а пьяный старик настолько зол, что из его глаз летели искры.

— Не души, сынку, — прорычал каким-то диким шепотом Трифон, — ступай. А мне и так все уже ясно.

Купец потер красный от выпивки нос:

— Да, пойду, пожалуй.

Когда он вышел из дома старика, в нос ему ударил свежий вечерний воздух. Он вздохнул полной грудью.

«Ай да Тарас! Ай да молодец, надо же такую