– А тут она?

Димка покосился на Ниночку, словно хотел удостовериться, несмеется ли. Ниночка не смеялась, глядела, пожалуй, с сочувствием.

– А тут она, – согласился он со вздохом.

Теперь ему хотелось, чтобы Ниночка его жалела, и казалось,что это очень правильно – уж больно жизнь у него тяжела, кто-то же должен егопожалеть!

– И поэтому ты ушел от меня, а потом еще написал бумагу, чтосемейная жизнь не ведется с какого-то там числа, и что фактически мы друг другусовсем не подходим, и что-то там еще было… А, взаимопонимание утрачено, вотчто!

– Нина! Зачем ты так?!

– А как?! Ты от меня ушел, ты все за меня решил, ты сказал:я больше не могу! А мы тогда собирались в Парголово ехать на шашлыки, и ещедождик пошел, и я пришла на кухню тебе сказать, что дождик – это к счастью,особенно в дорогу, хотя дорога не дальняя, подумаешь, Парголово!..

– И еще ты сказала, что хочешь ехать куда-нибудь далеко намашине, – подхватил он, словно это было их общим приятным воспоминанием. –Например, в Москву. Помнишь, я тогда только-только машину поменял, и нам всегданравилось ездить!

– А ты мне сказал, что ни на какой машине мы больше никудане поедем, потому что ты от меня уходишь!

И тут Ниночке так стало жалко себя тогдашнюю, так стыдно зато, что она делала потом – рыдала, каталась по полу и умоляла не уходить, – ноэто уже после того, как поверила, потому что поначалу она не поверила ниединому его слову. Решила – он шутит. В плохом настроении, потому и шутитплохо, по-дурацки. Воспоминание, чудовищное, ужасное, обожгло глаза, как будтов них плеснули кипятком.

Ниночка всхлипнула и запрокинула голову, чтобы слезы неполились на щегольскую дубленку, купленную когда-то в Милане!

– Нина, не плачь!

– Как я могу? Я не могу!..

– Нина, перестань!

– Я не могу перестать.

И перестала. Странное дело. Слезы покапали, как дождик напервое мая, когда солнце вдруг просто так заходит за тучу и эта туча, легкая,весенняя, не сулит ничего страшного, а, наоборот, обещает веселье, перемены,поворот на лето.

– Дим, – Ниночка шмыгнула носом. Хорошо бы вытереть его,чтоб на нем не повисла, боже сохрани, как у кролика, капля, но для этого нужновытащить у него руку, а это никак невозможно – вдруг потом не возьмет?.. – Дим,а как ты думаешь, если мы в этой жизни развелись, на том свете мы тоже неувидимся?

– Дура, что ли?!

– Я все время об этом думала, – призналась Ниночка печально.– Ну, когда ты ушел. Я все время думала, что это так неправильно! Мы же неможем вот просто так взять и расстаться… навечно!

– Не можем, – согласился он негромко.

– А мы расстались.

– Да ничего мы не расстались. Я тебе звоню каждый день. Яутром, когда просыпаюсь, думаю сначала о тебе, а уж потом – что надо бывставать, бриться и на работу!

– А что ты обо мне думаешь?

Это был вопрос – не просто себе вопрос!.. Этот вопрос какраз был «со смыслом», на грани тех самых игр, в которые Ниночка играть неумела, потому что когда-то получила Димку в полное свое распоряжение и большеникогда и никем не интересовалась.

Так тоже бывает.

– Ди-им! Что ты обо мне думаешь по утрам, а?

Он вдруг усмехнулся и стал похож на прежнего Димку, укоторого не было отечных век, отвислых щек и нездоровой жабьей кожи.

– Ты знаешь.

– Я не знаю, – тут же ответила Ниночка и протянула привычно:– Я забы-ы-ыла!..

После этого тягучего «забы-ы-ыла!» бывший муж моментальносъехал на обочину – сзади сигналили нетерпеливо и сердито, – кое-как приткнулмашину к фонарному столбу, решительно обнял Ниночку за шею, притянул к себе ипоцеловал.

Сто лет Ниночку никто не целовал.

Она пискнула, придвинулась ближе, вцепилась в него и оченьблизко увидела его щеку, синеву под глазами, и услышала его запах, и ейзахотелось его потрогать, и она потрогала.

Какая-то штука мешала ей, ввинчивалась в бок, и Ниночкаочень на нее сердилась, но быстро про это позабыла, потому что Димка целовал еетак, что ни о чем, кроме поцелуя, думать было невозможно, да и не хотелось, ине осталось сил.

Потом пришел потоп, потом была пропасть, потом простерлисьпески, потом…

В виске стучало так сильно, что, казалось, весь мирсотрясается в такт ударам глупого Ниночкиного сердца, которое всегда билосьтолько для Димки.

«Я не могу, – думала Ниночка неотвязно, – не могу, не могу!..»А что «не могу», она и сама не знала.

Дыхания не хватило, и она оторвалась от Димы, и столько горяей доставило это разлучившее их движение, что она снова придвинулась и сталасмотреть, близко-близко.

– Не смотри на меня.

Ниночка все смотрела. Потом подняла руку и потрогала его,как завороженная.

– Не смотри на меня, – повторил он жалобно. – Ну, что тыуставилась!..

– Я тебя забыла, – тихонько пожаловалась Ниночка и потрогалаего щеку, горячую и немного колючую от пролезшей щетины. А потом под глазамипотрогала, где была синева, и еще висок, где пульсировала жилка. – Я забыладаже, как ты сопишь, когда целуешься.

– Нина, – он взял ее ладони, сложил между своими и сдавил.Хрустнули какие-то косточки, Димка замолчал и посмотрел испуганно.

– Что ты хотел сказать?

Он вздохнул и спросил:

– Ты меня… разлюбила?

Ниночка смотрела на него во все глаза. Потом чуть-чутьосвободила пальцы и, как давеча, поскреблась ему в ладонь.

– Нина?

– Лег на пузичко у шкапа, – выговорила Ниночка и еще поскребласьноготками, – притаился, чуть дыша. Коротка кошачья лапа, не достатькарандаша!..

– Только там не на пузичко.

– А на что? Я не помню.

Он пожал плечами. Эти детские стишки про кота были из«прошлой жизни».

– По-моему, на коврике, – морщась, сказал Димка и посмотрелна ее пальцы, царапавшие его ладонь, – лег на коврике у шкапа!.. Зачем мыразвелись?

– Вот это ты у меня спрашиваешь?!

Да уж. Спрашивать у нее было по меньшей мере непорядочно иуж точно очень глупо, но ему больше не у кого было спросить!

– А как ты думаешь?..

– Что?