– Никто никого. Сами решили.

– Врешь! Бьюсь об заклад, тебя кинули, Энди! – воскликнул Павел, и в голосе его прозвучали торжествующие нотки. – Ну признайся, признайся! Это же так похоже на нашу Элен! Это прямо-таки ее фирменный стайл.

– Паша, тебе не надоело? – огрызнулся Андрей. – Два года уже прошло.

– Нет, мне крайне интересно! – затараторил Павел. – Поведай-ка теперь, что ты обо всем этом думаешь? Стоило оно того, а? Захапать, отобрать, сожрать, а через два года выплюнуть? Не свежак уже, да, брателло?

– Держать надо было крепче, – процедил Андрей. – Захапали у него… Это законы природы, Паша. Самки выбирают сильных самцов.

– Полагаю, теперь нашелся самец покруче тебя, – произнес Павел. – Перспективнее.

– Закрыли дискуссию! – Андрей встал. – Ты готов пожить у меня? Или будешь шарахаться каждой тени?

– Не готов! – бросил Павел недовольно. – Но выбора нет.

– Выбор есть всегда. Все барахло из гостиницы не бери – только на пару дней.

– Ладно, Энди. Лучше у тебя, чем… – Павел вздохнул, – …чем холодным и бездыханным – в номере. Я как рожу этого Димона вспомню, мурашками покрываюсь. Бр-р…

Павел уже заметно оттаял. Страх отпустил его полностью, и, по своему обыкновению, он снова становился болтливым.

– У тебя, часом, горячую воду не отключили? Вся ж спина горит адским пламенем. Как полагаешь, что это значит: «Прошлое наступает»?

– Хватит трепаться, – сказал Андрей. – Сегодня вечер переездов. Хоть раз принесешь людям пользу.

Всю дорогу до парковки Павел пытался язвительно выведать у Андрея, кто такая Ольга и как ей удалось отбить самца Андрюшу у другой самки Лены. Или самка Ольга просто подобрала выброшенного самкой Леной на помойку самца Андрюшу с истекшим сроком годности? Андрей никак не реагировал на треп Павла. Он озадаченно размышлял о том, почему примолк «кукловод». Очень ему не нравилось это затишье.

Его мысли словно услышали – на лобовом стекле его «Ауди», «дворником» был прижат конверт. В конверте оказался листок бумаги с напечатанным на принтере текстом: «Самый страшный эффект от заражения в том, что фиафиды, проникая в душу жертвы, заставляют его делать ужасные вещи. Они способны внушить человеку, что ради победы над чудовищем внутри нужно убить себя. Понимаешь, что это значит? Я могу дать мысленную команду, и кто-то из зараженных умрет. А кто из твоего окружения заражен – ты же не знаешь… На каждом уровне игры – свои загадки».

Павел, читавший записку из-за плеча Андрея, выхватил ее и пробежал глазами еще раз.

– Что это значит? – испуганно спросил он.

– Ничего не значит. – Андрей открыл машину. – Противнику нечего сказать, и он нервничает.

8.5. Было уже совсем поздно, когда они ввалились с сумками в квартиру, усталые и голодные. К ночи жара спала, и Андрей распахнул балконную дверь, выпуская наружу спертый, нагретый квартирный воздух.

Павел тут же кинулся в ванную смывать пот, дневные страхи и злополучную красную надпись. Видимо, надпись смывалась плохо, потому что он очень долго плескался в душе.

Ольга стала разбирать сумки и развешивать свои вещи в шкафу, а Андрей занялся приготовлением ужина из подручных продуктов. Он нашел в холодильнике мясную нарезку, банку оливок и банку кабачковой икры, полузасушенный хлеб, пакет салата и кусок сыра.

Он сгреб провизию и перенес ее на стол в гостиной. Когда он нарезал сыр, подошла Ольга и обняла его сзади. Он развернулся к ней, взял ее руки в свои.

– Хочешь вина?

– Не помешает.

Он налил ей бокал, она взяла его и прижала к груди.

– Знаешь, а я рада, что у вас с Пашей стало налаживаться.

– Налаживаться? – Он пожал плечами и плеснул себе виски в стакан. – Не думаю. Он мой брат и нуждается в защите. Все просто. И наше отношение друг к другу не изменится.

– Изменится, вот увидишь, – прошептала она и пригубила вино. – Не зря говорят, что общие беды сближают людей. Жалко, конечно, что вы при таких обстоятельствах… но все равно! У вас все получится! Давай за это выпьем!

Он не стал спорить, они чокнулись и выпили по глотку. Накопившаяся за день усталость стала отступать.

– Устал как не знаю кто… – сказал он. – Причем не физически.

– Бедный мой. Иди пожалею.

Она увлекла его на диван, положила его голову себе на грудь.

– Никогда не любил, чтобы меня жалели, – признался он. – Уважали – да. Боялись – да. Но жалость… Не мое. Ничего личного, – усмехнулся он.

– А ты попробуй, – заулыбалась Ольга. – Когда-то надо начинать.

– Не-не. Жалость – это значит открыть свои уязвимые места. Не по-мужски. Это вон Пашка так может, а я нет. Мы в этом смысле очень разные.

– Когда тебя жалеют, ты получаешь силу. И ничего не боишься.

– А я и так ничего не боюсь…

События дня вдруг мелькнули чередой в памяти. Искаженные лица Димы и Маши, Пашкина разбитая губа…

– А перевес-то на моей стороне, – проговорил Андрей. – Он ведь перешел к тупому насилию. И не требует, чтобы я вернулся к поискам «знакомцев». Значит, я побеждаю?

Ольга молча его обняла.

Вдруг ни с того ни с сего изнутри его снова предательски толкнуло в грудь, прокатилось по животу, скользнуло по спине. Тугой комок подступил к горлу, вызывая в памяти те минуты, когда он ошарашенно переваривал жуткие новости, не поддающиеся рациональному объяснению. И еще один страх он вспомнил. Тот, который почувствовал в квартире Маши, когда схватил ее за шею, когда видел ее вздувшиеся вены и покрасневшие глаза, когда в ответ у него ничего не шевельнулось в душе…

– Что с тобой? – Ольга озабоченно склонилась к его лицу. – Тебе плохо?

– Знаешь… – выдавил он. – Со мной что-то происходит. Дрянь какая-то.

Она молчала, глядя круглыми бездонными глазами куда-то в самую его душу и словно увлекая в неведомую глубину. И, как ни странно, там, в этой глубине, он почувствовал нечто давно забытое, то, чего не испытывал с тех пор, как не стало мамы… Он прошептал:

– Оля, я, кажется, теряю контроль над собой. Со мной такого раньше не было. Я не знаю, что делать.

Она погладила его по щеке, потом поцеловала в губы.

– Мы справимся, – шепнула она. – Я с тобой. Я люблю тебя.

Он не ожидал, что это будет так тепло. И от этой теплоты гнусный холодок вдоль позвоночника исчез, потому что важным сейчас в этом мире было что-то совсем другое. Андрей стиснул Ольгу в объятиях и замер, слушая, как бьется ее сердце. Или это билось его собственное сердце?

– Какая прелесть!

Мокрый и взъерошенный Павел, голый по пояс, с торсом, обмотанным полотенцем, стоял в дверном проеме, опираясь о косяк, и ехидно ухмылялся.