– С тобой все в порядке?

– А что мне сделается, – беспечно произнес Таран. – Я-то трезвый гуляю. А дебоширы курганские какие-то неустойчивые, падают постоянно на ровном месте, ушибаются, травмируются. Прямо беда.

Шестипалый помолчал, пережевывая что-то. Было слышно, как в его тюремных апартаментах приглушенно работает телевизор или музыкальный центр. Звучал не шансон, а что-то иностранное. «Ит из зе роу-уд, – тянул хриплоголосый певец, – ит из зе роуд ту зе хелл».

– Продиктуй-ка ты мне номер человека, с которым связь поддерживаешь, – велел Шестипалый. – Может, ошибка вышла?

Пожав плечами, Таран продиктовал телефон. Пообещав перезвонить, вор отключился. По прошествии нескольких минут мобильник призывно запиликал.

– Слушаю, – сказал Таран.

– Я пробил номер, – сообщил Шестипалый. – Полный ажур. Говорил с тобой Грифон, это надежный кент. Я ему сам поручил позаботиться о тебе. Можешь доверять ему, как мне.

– Лучше бы как себе самому.

– Не зарывайся, племянник!

– Извини. – Таран пожал плечами.

– Так вот, – продолжал Шестипалый внушительно, – Грифон тебе плохого не посоветует. Меня он ни разу не подвел. В общем, хата с посылкой для тебя чистая. Езжай туда смело и сразу же займись делом. – Шестипалый понизил голос: – Иначе мне вилы. Ну и тебе за компанию.

– Я помню, – буркнул Таран.

– Тогда удачи. Жду результатов, Женя. Не подведи старика.

– Постараюсь.

– Тогда бывай.

Попрощавшись, Таран решительно выбрался из машины. Настроение у него заметно улучшилось. Все мы любим, когда нас успокаивают. А когда этого не происходит, успокаиваем себя сами. Все хорошо. Все будет хорошо. Все будет оч-чень хорошо!

* * *

В полицейской «девятке» было свежо. Салон проветривали уже несколько раз, но все равно пахло горелым табаком и прокуренным дыханием капитана Гершина и лейтенанта Белобородько. Охотничий азарт давно пропал, и теперь сидели они, как сычи, не имея возможности послушать даже радио. В целях маскировки все огни в машине были погашены, а когда полицаи курили, то тщательно прикрывали сигареты ладонями.

Все это не способствовало хорошему расположению духа. Кроме того, Белобородько давно хотел справить малую нужду, но Гершин сурово напомнил ему о конспирации.

– Так можно до утра проторчать без толку, – сварливо проворчал лейтенант. – Может, он и не явится сегодня вовсе, этот Таран неуловимый.

– Явится, – успокоил его капитан Гершин. – Некуда ему деваться.

– Это как посмотреть. Завеется к какой-нибудь бабе, ищи-свищи ветра в поле. Днем с огнем.

– Завеется – найдем. Из-под земли достанем. Служба у нас такая.

– Служба, – буркнул Белобородько. – Отсиживаем задницы, а толку?

Гершин зыркнул на напарника.

– Что-то не нравится мне твое настроение, лейтенант. Все тебе не так, всем недоволен. Ты мент или баба капризная?

– Начинается! – воскликнул Белобородько. – Когда нужно куда-нибудь мчаться не спамши, не жрамши, то лейтенант Белобородько – настоящий мужик, верный товарищ и любимец начальства. А когда ему отлить приспичило, то его подкалывать можно.

– Губы подбери, – посоветовал Гершин. – И щеки сдуй. С таким видом дома ходи, а при исполнении служебных обязанностей не надо.

– Щеки как щеки. А не нравится, ищите себе другого напарника для сверхурочной работы. – Голос Белобородько зазвенел от обиды. – Мне, между прочим, за нее не платят. Я, чтобы вы знали, из-за Тарана этого бабло теряю. Цыган не проконтролируешь лично, так они скажут, что вообще ночью наркотой не торговали. Спали, скажут, гражданин начальник. И соси потом лапу, как тот мишка.

– И пососешь, – пообещал Гершин с угрозой в голосе. – И не только лапу. – Смерив напарника взглядом, он уставился в пространство перед собой. Всякий раз, когда он делал паузу, закрывая рот, на его челюстях проступали желваки. – Что за бунт на корабле, лейтенант? Забыл, как по ларькам червонцы на опохмел сшибал? Так это можно повторить, если память отшибло. Его в люди вывели, к кормушке пристроили, а он рыло воротит. Не рано ли возникать начинаешь?

– Я не возникаю, – быстро произнес Белобородько, понимая, что хватил через край. – Засада так засада. Служба. – Он нервно хихикнул. – И опасна, и трудна, и это…

– Что это? – надменно осведомился Гершин.

– И на первый взгляд как будто не видна. Песня есть такая. На День милиции крутят. Не слыхали, товарищ капитан?

– Нет. И что там дальше?

– Ну… Дайте вспомнить… Ага! Если что-то кое-как у нас порой…

– Ты не говори, ты пой, – велел Гершин, разваливаясь на сиденье. – Негромко, но с душой.

Белобородько шумно сглотнул. Ох, как хотелось ему врезать капитану в ухо и уйти, громко хлопнув дверью «девятки». Уйти-то можно, но куда? Охранником какой-нибудь занюханной фирмочки устроиться? Вахтером? К бандюкам податься? Так без погон законы нарушать опасно. Возьмут за шкирку, не отвертишься. Одно дело – при исполнении служебных обязанностей бабло косить, и совсем другое – в частном, так сказать, порядке.

– Я вам диск с песней на день рождения подарю, – попытался отшутиться Белобородько. – Голос у меня не очень. Я как-то дома по пьяни запел, так с тещей чуть припадок не случился.

– У меня нервы крепкие, – заверил его Гершин. – Железные нервы. Я выдержу. Пой, лейтенант. Не заставляй себя упрашивать, как целку.

– Наша служба…

– Во!

– И опасна, и трудна…

– Где надрыв, лейтенант? – прикрикнул Гершин. – Надрыва не слышу!

– И на первый взгляд как будто не видна, – заныл Белобородько. – Если что-то… Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет, значит, с ним опять вести незримый бой…

– Так назначено судьбой для нас с тобой, – подхватил Гершин.

– Служба, – продолжил Белобородько.

– Дни и ночи, – закончил Гершин. – Молодец, лейтенант. Выношу тебе благодарность. А насчет сверхурочных не беспокойся. Нам заплатят, хорошо заплатят. Вот завалим Тарана, и, считай, оба в шоколаде. Любишь шоколад, лейтенант?

– Не то чтобы.

– Нет? – подчеркнуто удивился Гершин.

– Не на голодный желудок, – стал выкручиваться Белобородько. – После сытного обеда, как говорится. С чайком перед телевизором.

– С коньячком. Чаек остывает быстро.

– И то верно!

Увидев улыбку на лице капитана, Белобородько облегченно рассмеялся. Гершин тоже ухмылялся, довольный тем, как ловко и умело прикрутил зарвавшегося напарника. Заставь человека унижаться, и он уже никогда не станет прежним. Сегодня песенку споет, завтра – туфли целовать станет, послезавтра – задницу лизать подобострастно. Капитан Гершин знал толк в таких вещах. А задниц – полковничьих и генеральских – его льстивый язык обслужил столько, что впору к награде приставлять. За беззаветную преданность высшему полицейскому начальству.