Она позвонила на работу и предупредила, что временно вышла из строя. Маргарита сказала, что передаст Королькову. А потом после недолгой паузы спросила, не требуется ли помощь. На что Маруся ответила, что пока нет, она справится сама.

Не успела она переговорить с Маргаритой, как раздался звонок Павла Эдуардовича.

В его голосе слышалось сочувствие, он выражал обеспокоенность и тоже предлагал помощь. Маруся ощутила себя в центре внимания, чего не было уже давно.

– Спасибо, ничего не надо.

– Точно? – поинтересовался Корольков-младший…

– Да, все в порядке. Если что понадобится, я позвоню…

И все-таки Корольков прислал Маргариту проведать несчастную больную. Она появилась к вечеру с корзиной продуктов и букетом цветов. Выросла на пороге…

– Оступилась, ударилась обо что-то головой, и вот, – виновато улыбнулась Маруся. – Временно выбыла из строя. Незадача…

В глазах Маргариты что-то мелькнуло.

«Интересно, поверила она мне или нет? – подумала Маруся. – Маргарита же предупреждала, что борьба здесь развернется нешуточная. Правда, откуда я знала, что она примет характер физического воздействия?»

– Ну лежи, отдыхай, поправляйся.

Маргарита ушла, поставив корзину с продуктами на стол.

Там были апельсины, лоток с клубникой, бананы и ананас, о который Маруся укололась.

Деметрий с интересом осматривал подарки.

– И это все нам, представляешь? Несколько дней у нас с тобой бездельно-лежачие. Но мы проведем время с толком…

Она очистила апельсин и принялась за чтение дневника Освальда Ли…

«Москва отличалась от Нью-Йорка прежде всего тем, что в ней не было небоскребов. Я подумал, что так, наверное, выглядел Нью-Йорк лет пятьдесят назад.

Но эти мысли и сравнения быстро улетучились под влиянием новых впечатлений.

Я не мог расслабляться. Мне нужно было двигаться к своей цели. Остаться в СССР. Я прямо сказал об этом своему гиду. Но, похоже, она меня не совсем поняла, хотя я расписывал преимущества социализма перед капитализмом. В глазах девушки сквозило недоверие. Но она помогла мне составить письмо Президиуму Верховного Совета СССР о получении советского гражданства. И я был за это ей признателен. Но дальше все пошло несколько не так. И мне пришлось сильно понервничать. Даже слишком сильно… Меня вызвали в ОВИР, так у русских называется учреждение, где ведают заграничными паспортами и другими вопросами, связанными с туристами, они долго беседовали со мной. Я старался взять себя в руки и отвечать четко, спокойно, аргументированно… Не знаю, насколько мне это удалось. Я же не видел себя со стороны! Мне казалось, что я все сделал правильно. Но ведь я мог и ошибаться! Мне сказали, чтобы я ждал ответа.

И тогда я почти струхнул. В голове завертелись какие-то странные мысли. Неожиданно я видел, как захожу в гостиницу и иду в номер, а на самом деле, оказывается, я находился все это время рядом со своей переводчицей Риммой. Неужели у меня уже началось раздвоение личности? Почему? И почему именно сейчас?

18 октября мне исполнилось 20 лет. Римма подарила мне роман Достоевского «Идиот». Впоследствии мне пришла в голову мысль: «Не было ли здесь какого-то намека на меня?» Но в тот момент я об этом не думал. Все мои мысли были заняты только одним – дадут мне советское гражданство или не дадут? Римма успокаивала меня, внушала надежду. Мне она нравится. Симпатичная девушка.

Не буду говорить о том, как я резал себе вены от отчаяния и некоторое время даже лежал в больнице, которую русские называли «психушка».

Наконец все бюрократические проволочки были позади. И я остался в Союзе. Правда, жить мне предложили в Минске, а не в Москве. Но я был рад и этому. Никто не мог поверить, что я добровольно захотел остаться в СССР, уехав из Америки. Это недоверие читалось в глазах тех, с кем мне приходилось беседовать. «Не заливай, парень! Ты чего-то хочешь, и мы это понимаем. Давай выкладывай, что там у тебя на уме. Мы тебе не верим, как ни старайся…».

Но я понимал, что могу принести пользу, и поэтому старался. Старался остаться и стать своим. Я же помнил слова, что должен изменить мир…

Свое появление в Минске я никогда не забуду. Шла зима, и я отчаянно мерз в поезде. Холод сковывал меня изнутри, в кончиках пальцев покалывало льдом, и пару раз я дул на руки, пытаясь согреть, а потом энергично тер ладони. Было немного страшно, но я старался глушить этот страх. Все шло по своей предназначенной колее. Иногда я с тоской думал – скорее бы уж все кончилось. Не было сил терпеть. И тут тот, кто сидел внутри, строго приказывал: «Терпи! Не смей ныть!» И я терпел.

Перрон был бесконечно длинным. Я не знал, кто будет меня встречать, но знал, что обязательно встретят. Холод ушел, и по телу разлилось тепло. Вокзал оказался уродлив, но я не обращал на него внимания. Это был всего лишь фон, еще одна часть гигантской декорации. На минуту я вдруг ощутил страшную растерянность – появилось чувство, что обо мне все забыли, вот сейчас поезд уедет обратно, а я буду стоять на перроне и ждать непонятно чего. И где же люди, которые меня встречают? Может быть, они все ушли? И как тогда быть? Куда мне идти дальше? Внутри рождалась тихая паника.

Я топтался и переминался с ноги на ногу. Низкое серое небо нависало надо мной. Сыпался снег. Как будто бы кто-то сверху просеивал муку – жесткую, ледяную. Я отметил про себя день, точнее, прошептал одними губами – седьмое января.

Наконец к вагону подошли две девушки. Одну я узнал сразу – переводчица Римма, а вторая, темноволосая, с чуть косящим взглядом была мне незнакома. Они встречали меня… Вторую девушку звали Татьяна.

В голове что-то щелкнуло, и радостная эйфория буквально затопила меня.

Римма обратилась ко мне по-английски, но я перебил ее. Ведь я мог их понимать, я знал русский. Я должен был стать одним из них, слиться с этими людьми. И отныне решил объясняться только на русском! Я почувствовал прилив сил и возбуждение. Меня как будто качало на волнах: прилив – отлив. Эйфория – упадок, возбуждение – настороженность. И так по кругу.

– Я владеть русским язык, – слова вывалились из меня, как тяжелые камни, но вместе с тем я испытал облегчение. – Я могу! Обращаться ко мне по-русски.

Они переглянулись, но не рассмеялись, как я ожидал. Напротив, их лица стали серьезными.

– Хорошо, – сказала Татьяна. – Мы это учтем, товарищ Ли Харви.

– Нет, нет, – запротестовал я. – Не есть Ли Харви. Я есть Алексей Робертович.

Они снова переглянулись, мне показалось, что Татьяна хотела улыбнуться, но сдержалась.

– Хорошо. Так и будет, товарищ… Ли… Алексей Робертович. Сейчас мы едем в гостиницу. Для вас подготовлен номер, – она говорила, жестикулируя. И я невольно поморщился.