— Ужо отдую вас, чудь болотная!

— Не хожай при болоте! — пуще кажилились чумазые. — Черти ухи обколотют!

Отмахнул их от себя как слепней, набежал на музыкантов, выхватил у смуглого, с тусклой серьгой в ухе, мужика домру, хряснул оземь. Лопнули, взныли струны. Скоморохи прыснули от него в стороны, но протопоп уцапал за волосья одного ряженого, сорвал вурдулачью харю с клыками.

— Кажи, кто ты! — всмотрелся в затёртое сажей лицо. — Пахо-мушка! Всё неймется, милой? Чепь те на копыта, да в яму, да прутья не жалеть нехристю!

Крутнем крутился в руках протопопа Пахом, вопил весело:

— Как от церкви отлучил, так ко бесу прилучил!

— То-то коробишься, сучье вымя, как береста на огне, — выговаривал Аввакум, долбя пальцем лоб проказника. — Отлучён за жизнь свою злосмрадную! Во Купалин день как выкобенивал! Чрез кострища метался, девок во кустах рушил, в реке с имя бультил!

— Дык радовался Ивану! — скалился ядреными зубами Пахом. — И девки тож! Он, Иван-то Купала, Христа в Иордане купал!

— Заколомина ты еловая! — долбил протопоп. — Бестолковку вот эту вредоносными книжонками лядновыми вплоть утолок.

— Дак чёл, батюшка, чёл! Псаломщик я, книгочей!

Он вывинтился из рук протопопа, запылил к ряженым. Они будто его и поджидали — градом-бусинами откатились к музыкантам, замерли сторожкой толпецой. Поотстав от них, улепётывал и мужик с девахой на шее. Остался лишь второй медведчик: испуганный, он натравливал огромного топтыгу на Аввакума.

Зверина в красном кафтане боярском, с деревянной саблей за синим кушаком, всплыл на дыбы, пошёл на протопопа. Аввакум напрягся до звона, до гуда в мощном теле, набычился, левую ногу выставил вперед. Бросился на него медведь, растопыря лапы, готовый обнять, заломать в страшном давке, но изловчённый Аввакум взмахнул кулаком как кувалдой и, гыкнув, обрушил его меж ушей на покатый лоб. Медведь осел задом на землю, обронил слюну и тихо, как поклонился, лёг в ноги протопопу.

Жамкая саднящий кулак, стоял над ним протопоп, жалел о содеянном. Поднял глаза на хозяина-медведчика. Тот стоял с поводком в руке, кривил губы. Встретя взгляд Аввакума, мстительно сжал зубы, нехотя как-то навесил поводок на плечо, сплюнул и зашагал прочь. Народ, кучковавшийся поодаль, разбежался кто куда в страхе. Одни головёнки любопытных маячили поплавками из пристенного рва.

«Оле, оле! Зашиб бедного греха ради, — каялся Аввакум. — Да кто я? Пошто, раб мстивый, жизни лишил побирушку полюдного? Не по воле своей он за хлебушка кус трудничал, милой… Господи живота моего! Суди безумного меня, грешника Аввакумку!»

Медведь шевельнулся, перевалился на бок. Полежал, стоная по-человечьи, поднялся на лапы. Его шатнуло. Он помотал башкой, глянул на поникшего протопопа карими, в болезной дымке, глазами, вздохнул и побрёл по следу родному к березовому колку, к Волге.

Утёр глаза Аввакум и в радость, всласть перетоптал раскиданный инструмент — дьявольскую музыку. И пошёл было домой вдоль рва к верхним воротам, но обернулся на гвалт у ворот Волжских. От них к берегу тёмными катышками густо скатывались людские ватажки.

Прищурился протопоп, окинул хватким взглядом всё в солнечных высверках раздолье Волги, высмотрел один, второй и третий кораблик под белыми платочками-парусами. Правили они поперёк реки к Юрьевцу.

«Кто-то важный жалует, — определил. — И не купцы. Очень уж блёстко на корабликах. Может, войско подможное из Москвы к воеводе Денису Максимычу плавет?»

И поспешил к берегу, к пристани. «Грамотка какая от государя будет. Али Никон что шлёт, — тешил себя, ускоряя шаг. — Або Стефан с Нероновым чем порадуют».

Шаг Аввакума — косая сажень. Шёл, а вроде летел, подхваченный под руки попутным ветродуем. К берегу поспел раньше кораблей. Народ на берегу расступился пред протопопом, утих. Скоморохов средь них не заметил, гнусных личин и харь тоже. И чертенят — измазанных парнишек — не было: шныряли, шалили обыкновенные детки, однако и со следами сажи на любопытных мордахах, кое-как оплеснутых водой.

Корабли большие, таких прежде Аввакум не видывал, разве во сне являлись, ловко подбежали к пристани, разом обрушили надутые груди парусов. Корабельщики без суеты, но быстро причалились канатами. Много голов в стрелецких шапках выставилось из-за борта, над головами светились широкие лезвия бердышей. На верхней палубе блистали доспехами важные рейтары, переговаривались, гортанно взлаивая, дымили трубками.

На носу корабля стоял с сотниками и стрелецким полугодовой боярин-воевода Василий Петрович Шереметев — высокий, с покатыми плечами. Лазоревый кафтан по брюху обвит алым кушаком, за кушаком два пистоля с золотыми насечками по гнутым рукоятям. И сабля широкая в серебряных ножнах низко подвешена на серебряных же цепках. Стоял подбоченясь, оглядывал насмешливыми глазами укутанную во всякую рвань толпу, что-то выговаривал сотникам. Видно было — ждал хлеб-соль. Узрев протопопа, прищурился, вспомнил что-то и, улыбнувшись, кивнул головой. Аввакум поклонился.

— Что воевода ваш, — Шереметев метнул глазами на город, — не отплыл ли? Пошто не встречает? Али сны доглядает? Так беги, поп, ударь сполох пожарный. Буди!

Аввакум знавал Василия Петровича, острого на язык, нравом вредного, но сердцем отходчивого. Ответил вежливо:

— Собрался наш воевода. Грузится на подворье. Пожди.

Шереметев, должно быть, весёлое сказал сотникам, те хихикнули, а двое спрыгнули на причал, помчали в гору к Волжским воротам.

Протопоп пристально, осуждая, глядел на сияющее, выбритое и припудренное лицо воеводы. И тот глядел на Аввакума, поглаживал рукоять пистоля.

— А мы знакомцы с тобой… Ты ведь из Лопатищ? — вспомнил он и хохотнул. — Десять годков скапало, а ты и не постарел. Всё вздоришь?

Аввакум хмуро глядел на воеводу. Василий Петрович тоже по-строжал, разглядывал на знакомце выгоревшую от солнца скуфью, такую же ряску, порыжелые, стоптанные сапоги. Разглядел и красные нашвы, тоже линялые.

— Горде-ец, — укорил и закачал головой. — Уж и протопоп и борода что бредень, а всё беден. Нешто из кружиц копейки не гребёшь, от мзды воротишься? Ну-ну! Не мутись, знаю — свят до пят, не ждёшь злата и славы от человеков. Так уж удостой, взойди на корабль, да дружину на врагов одоленье благослови, оружие покропи.

— Пошто войско твоё без служителя?

— Ну дак был, — задёргал щекой, кривя улыбку, боярин. — Бы-ыл! Да сплыл. Лазарем прозывался попец, да вишь ты — убёг с корабля ночью. Никто не видал как. Может, по воде пеши ушлёпал, бывает… Уж ты благослови, батюшка, не отступись от сирых, — властно загрёб рукой. — Эй вы! Подмогните протопопу.

Весёлой оравой стрельцы вывалились с корабля на причал, взняли Аввакума высоко на руки, перебросили на палубу.

Люд на берегу притих, чуя потеху. Аввакум оправил рясу, подтянул поясок, пождал, глядя на задранные к нему из трюма бородатые лица стрельцов, взялся подрагиваемой рукой за наперсный крест медный. Стрельцы смахнули красноверхие шапки, почтительно склонили головы. Стало тихо. Стали слышны крики чаек, посвист ветра в снастях. Он морщил, мырил Волгу, разводил волну, она, побулькивая, оплёскивала смолёные борта судов.