Покой и тишина умиротворили патриарха. Перед ним на округлой столешнице из витой карельской берёзы потаённо-матово светилась большая золотая миса. В ней, тоже золотая, высилась митра-корона, искрила драгими каменьями и окатным жемчугом.

Обеими руками Никон обережно приподнял ее, тяжёлую, отставил в сторону и, лаская глазами, любовался золотой малой братиной в лазоревой финифти, а больше того свитком под царской печатью. Вся эта щедрая лепота была подарена ему государем ко дню Успения Пресвятой Богородицы.

Свиточек же, писанный рукой царской, стоил дороже всего злата-серебра, был оберегой Никону во всех делах и помыслах. Что в нём написано, помнил как «Отче наш», но перечитывал во всякий день, когда, притомлённый многими делами, искал подкрепления порывистому уму. Одно касание к нему вливало уверенность неуступчивому в вопросах церкви и государства новому, беспокойному сердцем патриарху.

Молитвенно никня густо-серебряной головой пред всесильной «оберегой», извлёк её из братины, развернул и вслух прочёл самое заветное:

— «…Нам же во всём его, Великого государя патриарха, послушати и от бояр оборонять и волю его всенепременно исполнять».

Так обязывал себя помазанник Божий. А перечить царю — Богу перечить.

Прозвонил колоколец. В палату вошёл аккуратный во всём, красавец и слуга верный, стряпчий патриарха Дмитрий Мещёрский. Никон кивнул ему:

— Сказывай.

— К тебе, владыка великий, князи навяливаются.

— Кто нонича? — нахмурился Никон, пряча в братину свиток.

— Сызнова Воротынский да с ним Долгорукий, что из Сыскного приказа в сенях преют, — язвительно доложил стряпчий. — Каво прикажешь содеять с имя?

Никон прищурился на услужливого Мещёрского. Стряпчий никак не выносил такого вот взыскующего взгляда патриарха, смешался, хлопая белёсыми ресницами, заалел лицом.

«И этот рыжеват, — будто впервые видя своего слугу, подумал Никон. — Да, пожалуй, совсем рыж».

Помучил стряпчего долгим неответом, приказал:

— Воротынского спровадь подобру-поздорову: много докучен брательничек государев, а Долгорукого, кнутобойца, в сенях изрядно потоми. Научай гордецов ждать зова. Пообвыкли валить напролом к Иосифу-патриарху в обе Крестовые во всяк день и час. Вот и научай чинному обхождению. А учнут лаять да ворчать — ты мне их лаянья на грамотке подай.

Мещёрский ужом увильнул за дверь, с осторожей притворил дубовые створы. Никон приподнял митру-корону, она заискрилась многоцветьем каменьев. Повертел в руках, благостно млея от их утешного плескания, от тихого свечения жемчужного навершного креста и прикрыл ею братину. Улыбаясь, поёрзал в кресле, устроился поудобней, вытянул затёкшие ноги.

Забыться на миг будким сном соловьиным не дал глухой, но Уверенный перетоп. Патриарх подобрался в кресле, огладил бороду, приосанился. Так ходил по дворцовым покоям один человек — Алексей Михайлович.

Боковая узкая дверь, обитая кожей, неприметная в золочёной стене, хозяйски распахнулась. Царь, а за ним духовник его Стефан вошли в палату. Никон встал, осенил их, опахивая лица широким рукавом мантии. Они поясно склонились, целуя ему руки.

Алексей Михайлович распрямился, смутными глазами широко смотрел на патриарха. Чуя неустрой в душе государя, Никон взял его руку в обе свои, нежно поцеловал в ладонь.

— Чем опечален, сыне? — с участием, как должно заботливому пастырю, вопросил, лаская пальцами длань царскую.

Алексей Михайлович вежливо выпростал ладонь из рук патриарха.

— Отче святый, — виноватясь, начал он. — Так уж много шлют жалоб мне, государю, да всё опять про нелады церковные. — Вздохнул, потупил глаза. — А пошто не тебе? Мне недосуг их честь, да и не патриарх я. Уж отпиши ты по градам и весям, вразуми паству.

Царь обернулся к Стефану. Протопоп держал под мышкой пухлую кипу листов, перевязанную тесёмкой. Никон встретился взглядом со Стефаном, повёл глазами на столик. Вонифатьев молча положил связку на столешницу рядом с митрой.

— Писал я, писал в епархии, строго наказывал — впредь не слать жалоб государю, — мрачнея, заговорил Никон. — Ан всё шлют! С какой гоньбой шлют, неведомо. Не иначе гонцами пешими. Велел же токмо в руки тамошних протопопов да епископов челобитные подавать, чтоб с казной пошлинной слали в приказ Патриарший. Помилуй, государь, поток сей запружу.

— Уж запрудь, батюшка, — бледно улыбнулся Алексей Михайлович. — Поблагодарствуй делом… А тут, утресь, отец Стефан ещё дурной вестью удручил: поп Лазарь, что в помочь протопопу Муромскому послан бысть, — сбёг. Воевода отписал, мол, прилетел попец, крутнулся вихрем и — в град Романов. Там тож людишек взвихрил и, ополоумя, в Москву кинулся. Да и не один он. А под чье крыло? Огласи-ко, отче Стефан.

Вонифатьев, покашливая, промакнул ширинкой, обшитой по углам васильками, испарину на обескровленном лице.

— Лазарь в Казанской. У Неронова, — пряча платок, с досадой произнес он. — И Никита суздальский объявился. Тож и протопоп симбирской Никифор.

— Тож у Неронова? — не дивясь, зная наперёд ответ Стефана, закивал головой Никон. — Овечка да ярочка — одна парочка.

— Проповеди с паперти добре чтут, как встарь было.

— Ну-у… Знаю я их, пустосвятов, — ухмыльнулся патриарх. — Уж не отбрёл ли от места своего и Логгин с Аввакумом?

— Сказывают, Логгин на крестце варваринском замечен, — удушливо, в кулак, подтвердил Стефан. — Принуждён бысть от побоев сбечь. Аввакума ж на Москве не слыхать.

Никон поднёс руку ко лбу, но тут же уронил плетью.

— И это «труба златокованая», твой Логгин? — спросил жёстко. — Не ты ли так окрестил его, Стефан?.. Знать непотребно трубил, коль убёг от пасомых, знать самому мне ехать к разбредшему стаду гужи подтягивать, да на их места потребных пастырей ставить. Поутру отправлюсь по епархиям, государь, ежели изволишь.

— Изволяю, — кивнул Алексей Михайлович. — Поезжай благо-славясь. И меня осени, отче.

Никон благословил. Царь, озабоченный, с надутыми губами удалился в потаённую дверь.

— И тебе бы, Стефан, с Москвы на время съехать, — патриарх жалостно глядел на протопопа. — В лесах-полях да по водным свежестям здоровьем надышишься. Хворь и отпятится.

Стефан, то ли засмеялся, то ли закашлялся:

— Добре. Съеду. Хоть на заду, да к своему стаду.

Обнадёжил Аввакум вдовицу, жёнку стрелецкую, вернуть в отчий дом скраденную бывшим воеводой дотчонку, да всё недосуг было. Мотался первые дни с обыскной книгой по монастырям и церквам, сверяя податные долги в приказ Патриарший. А недоимок всяких накопилось многонько, да выжать их у люда было тягостно: городские пролазы и сельские простецы дружно хитрили, выпрашивая отсрочки за гольным безденежьем, однако в кабаки хаживали усерднее, чем в Церкви Божьи. Там, в угаре сивушном, чаду табачном, пластали до пупа рубахи, а пропив и крест, — выгудывали осиротевшую грудь кулаками, без страха понося протопопа: