Пригрозил и пошёл вон из постылого жилища, думая — воровайка попец, а в хозяйстве ни прутинки, нечем и собаку стегнуть.

Сила выбежал на крылечко, проорал в спину:

— Сам-то, ох ти мне, как шибко по Уложению служишь! А что у тя по граду ряженые ватагами бродют да игры бесовские водют, а ты потатчик им, энто как?! Так-то указ царский блюдёшь! Всё-ё пропишу государю да патриарху!

Расслышал его укор и пригрозу Аввакум. Шёл и думал — несуразный человече поп Сила. Пальцем не шевельнул, вражий сын, помочь в битвах со скоморохами, бесстыдно укромясь за хворь мнимую, токмо всякий раз подглядывал со злорадством, как протопоп со детьми своими духовными разгонял бесовские игрища. Брешет, облыжно брешет. Давнось я метлой повымел с улиц и торжищ «медветчиков с медведи и плясовыми псицами, игрецов-дудошников, бесовские прелести деющих, и в харях страховидных пляшуще».

Из Юрьевца-то их выпер, так они нонеча поганцами степными бродят вкруг града, да того пуще прельщают к себе народец чертячьими забавками. И у каждых ворот поджидают их людишки всякого рода и звания. Гуртами прут, радуются душегубным затеям, сами ладонями плещут, личины мерзопакостные напяливают. А уж в усладу какую — рты отворя — слушают помраченно гуслей бренчание, сопелей мычание, домр и труб адово неистовство. Обеспамятев, мзду торовато игрецам в шапки мечут. А ведь скольких ослушников смирял без пощады: от церкви отлучал, в цепи ковал, ссылал куда подале. Ан нет — люба народу душепагубная страсть к ветхим игрищам. Роями слетаются на мёд греховный, травят души православные.

Протопоп вышёл из города Волжскими воротами с надвратной церковкой Николы Чудотворца. Ветхая, доживала она свой век безголосо, оседала и сыпалась кирпичным крошевом. Никто уж и не помнил, в какую годину сронила она колокол и крест. Глянулась, старая, Аввакуму. И теперь обласкал её взглядом, перекрестился и зашагал вдоль пристенного рва вправо. Нежданно из-за угловой башни выплыла толпа с дурашливыми хоругвями.

«Над крестным ходом глум творят, — оторопел Аввакум. — Чему быть! Погань, она посолонь не ходит, во всяко время супротив солнца прёт и глаза ей не заблестит».

Кружа, как сор в омуте, пёстрая толпа с хохотом и ором накатывалась на протопопа. Пыль воронкой вихрила над неистовым гульбищем. Сжался Аввакум, захолодило в грудине, злость кровушку отжала от щёк. А толпа обтекла, как осетила, протопопа, обернула собой, будто душной шубой, оглоушила визгом, рёвом медвежьим, завертела в греховном хороводе.

Топтался в потном кругу её протопоп, озирался затравленно: не видал до сей поры такой страховидной оравы. В городе так не куролесила, а тут на пустыре ошалела, огульная.

— Топ-топ, протопоп! — дробя каблуками щебёнку, вскрикивала ряженная козой бабёнка, враскруть налетая на Аввакума и целясь поддеть острыми рогами. — Пожалкуй бока, над-дай трепака! А когда ж плясать — когда гроб тесать?

Орава подзуживала:

— Ходи-и, долгогривай!

— Всем миром гуляем, не трусь!

— Порушишь забаву, покончится Русь!

— Да не можно ему — свыше знаком отитлован!

— Небесами облачается, зорями поясается, звёздами застёгивается!

Бабёнка-козулька вихлялась пред Аввакумом, задорила:

— Ой, раз по два раз! Расподмахивать горазд! — распялила на груди лохматинку, взбрыкнула упругими цицками. — Те бы чарочка винца, два стакашечка пивца, на закуску пирожка, для потешки деушка!

— Запахнись, не соромься! — протопоп сдёрнул с головы её козьи рога, зашвырнул за толпу в поле. — Вона кака брава деваха, да грехом чадишь. Беги домой, молись. Подале от кузни, меньше копоти.

Ухватил за шиворот, поволок из круга. И остановился, как споткнулся: на задних лапах в чёрной рясе, в камилавке, лыком подпоясанный шёл на него медведь-монах, пошатывался и, задрав обслюнялую морду, сосал из зажатой когтистыми лапами бутыли мутную бурду.

Оттолкнул протопоп деву, шагнул встречь зверю. Шагнул тяжело, сам медведь-медведем, на голову выше поднятых лап. Вожатый медведя — мужичонка с блудливыми вприщур глазами — в ужасе выронил поводок, зайцем скакнул назад, вверчиваясь мокрой спиной в плотную обстань толпы.

Почуя угрозу, медведь пал на четыре лапищи. Лязгнула о камни подвязанная к лыковой опояске железная попрошайная кружка, звенькнула и брызнула осколками бутыль. Мутными, в красных ободьях век глазками медведь буровил чужака, отпугнувшего от него хозяина, мотал валуньей башкой, но вдруг сел задом на землю, стащил камилавку и стал возить ею по морде, вроде винясь и плача.

Без страха подошёл к нему Аввакум, отвязал сыромятный повод от кольца, продетого сквозь губу, взял за загривок и вывел зверя из круга.

— Лети-и! — с оттягом шлёпнул по заду. — За ветром в поле не угонятся.

Широкими махами к ближнему берёзовому колку, за которым мигала, щурилась на солнце вольная Волга, улепётывал к волюшке зверина. Свист, улюлюканье летело следом. И не понять было — то ли злился народ, то ли радовался. И не до этого стало Аввакуму. С оторопью, промигиваясь, глядел на здоровенного, обросшего, как чёрт шерстью, мужика с берёзовым, лохматым на голове венком. От поясницы до пят прикрывала его срам рогожа, сзади волочился толстый хвост из дерюги, набитой соломой. Мужик представлял сразу и древо, и змея-искусителя, а на широких плечах его, обвив шею голыми ногами, сидела с расчесанными по-русалочьи волосами девица с надкушенным яблоком в правой руке, в левой держала огромный и шершавый огурец. Девица эта являла собой первородный грех Эдемский.

Вкруг них мошкарой толклись ребятишки-бесенята, гордо вы-храмывал весёлый мужичок-бес с вилами, в заплетённых на затылке косичках, смердил-попукивал. Стелькой стлался от хохота люд. Девица животом из надутого бычьего пузыря наваливалась на голову мужичине, совала ему в рот яблоко, вихляла откляченной задницей, хохотала, размахивая жёлтым огурцом.

Выламывая ногами куролесы, мужичина басил утробой:

— Согрешила Ева с древом, простонала Ева чре-е-вом!

— Грех Адам сотворил, двери в рай затворил! — свесясь и прилаживая огурец к пупу мужика, визжала девица. — Уй, ха-ха! Ай, ха-ха! Все мы детушки греха!

Ясным серпиком зубов с хрустом прикусила огурец. Мужичище притворно скорчился как от жуткой боли, пошёл вприсядку, пыль загребая лаптями.

Вертелся жжомый весельем люд вокруг Аввакума. Кто кулаком под микитки, кто локтем поддавал в спину, а он, оглоушенный святотатством, глядел на них с тошнотой сквозь морок сердечный и, как на дно омута посаженный, не слышал нудь сопелей, треск бубен — адовой музыки. У ног кувыркались повапленные сажей чертята, псицы мели хвостами, блея и дрыгая ногами подскочивал, тряся паклевой бородой, смрадный козлище.

Очнулся протопоп, раз-другой хватил воздуху, встряхнулся звериной под дождём, прорычал:

— Р-рога меж глаз вживе выпрастываются! Сгинь, нечистыя!

— Ой паки! Паки! — кривлялись чертячьи детки. — Съели попа собаки!