Ни один язык не развивается в изоляции. В него непрерывно проникают слова из других языков и либо остаются навсегда, превращаясь в близкие и родные, либо «выветриваются» и забываются. И этот процесс не прекращается никогда. Возможно, русский язык долгое время был отделен (хотя и не абсолютно) от языков европейских, но зато у него была возможность черпать новые слова из различных тюркских наречий.

Такие, казалось бы, стопроцентно древнерусские слова как, например, «кафтан», «сарафан», «сафьян» на поверку оказываются тюркизмами. А еще: чулан, амбар, барабан, артель, бахрома, бирюза, бугор, ямщик, кирпич, кулак, башмак, колпак… И даже «боярин» и «богатырь»! Тюркизмы начали проникать в русский язык еще в домонгольский период, но самый мощный их приток приходится, разумеется, на время, когда Русь соприкасалась с Золотой Ордой. Историки спорят о том, настолько эти контакты были враждебными или дружественными, что на самом деле скрывается под понятием «Татаро-монгольское иго», но несомненно одно: именно в этот период русский язык пополнился множеством тюркских слов.

Но тюркизмы – это далеко не первое заимствование в русском языке! Когда только возникло само название Русь (то есть, не позже Х века) в древнеславянских говорах уже было множество скандинавских слов. Например: буква, стяг, хлеб, якорь, осел, купить, броня. А еще славяне охотно заимствовали слова из финно-угорских языков. Это и названия рыб (семга, камбала, килька, корюшка, навага, салака), морских млекопитающих (морж, нерпа), рек (Охта, Молога, Онега, Пичега, Устюг, Вычегда, Клязьма) и озер (Селигер, Ильмень, возможно, также Ладога и Нева). А еще названия многих русских поселков и городов – такие как Вологда, Кинешма, Решма и т. д. И, конечно, шел очень интенсивный обмен с соседними славянскими народами. До определенного момента все славянские наречия оставались лишь диалектами единого языка, но и расставшись, они сохранили множество «сувениров». Например, из польского в русский пришли слова «быдло», «вензель», «дозволить», «забияка», «клянчить», «повидло», «повстанец», «поединок», «пончик», «поручик», «предместье», «сума», «фигляр», «хлопец». А из балтийских – «ковш», «кувшин», «пакля». Введение христианства и контакты (не всегда мирные) с Византией подарили нам заимствования из греческого языка – как связанные с церковным богослужением (ангел, икона, псалом), так и сугубо светские (фонарь, кадка, терем).

Но наиболее ощутимые заимствования связаны с деятельностью Петра I. Возможно, даже не из-за их рекордного количества, а оттого, что происходили они быстро и «в приказном порядке». В своих указах царь нередко разъяснял, как следует правильно называть его нововведения, каково их происхождение и что они означают. Например, в указе об учреждении ассамблей было написано: «Ассамблея – слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, обстоятельно сказать, вольное в котором доме собрание или съезд делается не только для забавы, но и для дела; ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается; притом же и забава». А дальше он разъясняет, что «каким образом оныя ассамблеи отправлять определяется ниже сего пунктом, покамест в обычай не войдет».

Желающие принять участие в ассамблее дамы и кавалеры должны были выучить целый ряд новых понятий – таких как «политес» (правила вежливости), «роба» (верхнее платье), «фижмы», «корсет», «шлейф», «парик», «мушка», «веер», «махаться» (подавать знаки веером), «пудра» (для мужских волос), «менуэт», «полонез», «контрданс», «кадриль», «иллюминация», «фейерверк», и т. д.

От такого обилия иностранных слов у русских иногда буквально кружилась голова. Так, один из ближайших свойственников Петра (оба были женаты на сестрах Лопухиных), верный его сподвижник и один из первых биографов царя-реформатора князь Борис Иванович Куракин побывал в юности за границей и позже стал профессиональным дипломатом. В результате его русский язык буквально рассыпался. Вот одна из записей в дневнике Куракина: «В ту свою бытность в Италии был инаморат (inamorato – итал. влюблен. – Е.П.) славную хорошеством одною читадинку (cittadino – итал. гражданку. – Е.П)… и так был inamorato, что не мог ни часу без нее быти… и взял на меморию (in memorio – лат. на память. – Е.П.) ее персону («реrsōnа» – лат, маска, личина; личность, здесь: портрет. – Е.П.)».

Даже сам Петр считал необходимым иногда выговорить своим подчиненным за то, что те чрезмерно увлекаются иностранными словами. Он писал Ивану Коробову, посланному в Европу изучать архитектуру и строительство: «В реляциях твоих употребляешь ты зело много польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно; того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов». Забавно, однако, что в этой суровой отповеди вместо исконно-русского слова «донесение» монарх употребляет слово «реляция», пришедшее из латинского языка.

* * *

Поток иноязычных слов никогда не иссякает, их в нашем языке становится все больше и больше. Порой, предсказать их судьбы очень сложно. Есть замечательный фильм о Льве Толстом. Его снял в 1984 году Сергей Герасимов, сыграв заодно роль самого Толстого. В начале фильма есть сцена, взятая, вероятно, из многочисленных мемуаров людей, близко знавших писателя. На прогулке ко Льву Николаевичу подходит молодая переводчица и интересуется, как ему понравилась ее интерпретация какого-то зарубежного философского трактата.

Толстой недоволен. Он укоряет девушку: «Ну к чему это так: «экзистенциальность», «сублиминальный»? Ну зачем так уродовать язык?». Та пытается защищаться: «Вы знаете, тут иначе нельзя было перевести». Но Толстой неумолим: «Вот я восемьдесят два года прожил на свете и не слыхал такого слова «сублиминальный». Что может значить такое поганое слово?» Переводчица отвечает: «Сознательный». Толстой продолжает ворчать: «Что заковыристее, то и получше! И чтобы никто ничего не понял – вот единственная цель».

Два иностранных слова, которые так возмутили Толстого, ждала разная судьба. Слово «сублиминальный» в русском языке не закрепилось, его и сейчас знают только философы. А вот определению «экзистенциальный», обозначающему просто «существующий» повезло. Благодаря творчеству талантливых французских философов начала XX века – прежде всего, Жана-Поля Сартра, Симоны де Бовуар, Альбера Камю – и датчанина Серена Кьеркегора философия экзистенциализма стала популярна во всем мире, в том числе, и в России. И теперь «экзистенциальность» значит не просто «существование», а существование, пронизанное ощущением иррациональности бытия, заброшенности, «одиночества во Вселенной», парадоксальным образом приносящего не только ужас и депрессию, но и свободу. И это слово стало частью лексикона как культурных людей, так и претендующих на сопричастность культуре. Теперь мы можем сказать: «Когда меня уволили с работы я пережил экзистенциальный кризис», и наш собеседник, скорее всего, не будет брюзжать, как Лев Толстой и бранить «поганые слова», а напротив, сочувственно покивает головой.

Но почему мы в принципе должны уделять этому внимание? Пусть все идет, как идет. Иностранные слова сами «внедряются» в русский язык, мы привыкаем к ним и учимся обращаться с ними бессознательно, «впитывая знания с молоком матери». Однако, к сожалению, такой способ не всегда работает. Дело в том, что между языками нет строгого соответствия. Большинство слов имеют не одно значение, а целый ряд – или лучше сказать «облако» значений. Это происходит благодаря способности нашего мозга создавать ассоциации и искать связи между понятиями. И в разных языках они могут не совпадать.