— А зачем пропадать такому великолепному изумруду? — усмехнулся Эйе. — Я сегодня утром нашёл его в одной из старых шкатулок и решил надеть. Заодно вспомнил старые времена.

— Отдай его мне, — решительно приказала Тии и опустила веер на руку, лежащую на подлокотнике кресла.

Визирь незаметно снял перстень и положил его в похолодевшую от волнения ладонь царицы. Она вздрогнула, когда коснулась злосчастного камня рукой. Писец продолжал читать послание царя из Вавилона, но Тии ничего не слышала. Она невольно залюбовалась зловеще-прекрасной игрой света на огромном изумруде.

«О боже, как давно это было, — думала царица, — и как нам, совсем ещё молоденьким и неопытным дурачкам, тогда повезло! Интересно, помогут ли нам боги сейчас? »

Тии хорошо знала, что приближался критический момент для всей её семьи. Её муж мог в любое время умереть. У него участились обмороки и всё время болело сердце. Нужно было делать наследника престола царевича Аменхотепа официальным соправителем фараона и как можно скорее. Без жрецов Амона, в храме которых будет происходить обряд помазания нового египетского фараона на царство, это было сделать невозможно. А как себя поведут подлые аристократы, собравшиеся под крылышко бога Амона, предсказать никто был не в силах. От них можно было ждать любой пакости. К тому же все хорошо знали, что царевич Аменхотеп охвачен какими-то странными идеями и просто на дух не переносит и жрецов Амона и, о ужас, самого главного бога Фив и всей империи — Амона-Ра.

В высокое окно зала внезапно залетела ласточка. Она стремительно пронеслась под потолком и вылетела в противоположное окно. Тень мелькнула по худому мрачному лицу царицы. Она вздрогнула, подняла голову и посмотрела в окно. Прямо перед ней раскачивались на лёгком ветерке ветки с продолговатыми листьями и крупными золотистыми персиками. А сквозь редкую зелень она увидела в глубине сада своего обожаемого сына царевича Аменхотепа, или Хеви-младшенького, как его называли домашние.

Высокий, непропорционально сложенный, с длинными худыми руками и ногами, царевич ходил по дорожкам сада и что-то бормотал. Его алая туника была видна издалека. За ним семенил писец, невысокий молодой человек с хитрыми глазками, широким лицом, и яркими красными губами. Он изредка присаживался на складной стульчик, который носил невозмутимый темнокожий раб. Писец клал папирус на закрытые длинной плиссированной белой набедренной повязкой колени, разворачивал его и быстро начинал кисточкой рисовать замысловатые иероглифы под диктовку царевича. Затем все снова шли, вернее, бежали за царственным отроком, ходившим широкими шагами по дорожкам сада. Рядом с сыном фараона двое слуг несли стульчик, опахало из страусовых перьев и розовый зонтик. Царевич отмахивался от них, но они упорно шли следом, стараясь прикрыть молодого дочерна загорелого человека от жарких лучей солнца. Хотя слугам порой и доставались от вспыльчивого наследника престола крепкие затрещины, но, вжав головы в плечи, они упорно выполняли приказ царицы: беречь великовозрастное чадо как зеницу ока.

— Сынок, не ходи ты всё время под солнцем! Тебе же напечёт головку и снова кровь из носа пойдёт! — высунувшись из окна, крикнула царица сыну.

Тот, нетерпеливо махая руками, проворчал:

— Вечно вы, мама, ко мне пристаёте, — и, смешно подпрыгивая на ходу, почти побежал вглубь сада к пруду. За ним ринулась вся его свита.

— Ты знаешь, что он пишет? — улыбаясь, обратилась царица к визирю. — Гимн Солнцу[18]!

— Гимн? — удивлённо поднял густые с сединой брови Эйе.

— Да, гимн! И величает его не Амоном-Ра, а Атоном.

— Наследник впал в ересь?

— Это всё из-за дурного влияния твоего папочки, — вздохнула Тии. — Архитектор Аменхотеп, конечно же, великий учёный, мудрец и знаток всего на свете. Какие великолепные храмы он построил! Но зачем он забивает голову моему сыну этими сказками про Атона?

— Ну, они не совсем сказки, — пожал плечами Эйе.

— Как это не совсем?

— Дело в том, Тии, — начал негромко визирь, — что для такой огромной империи, в которую превратилось наше царство при последних властителях, необходим какой-то объединяющий всех, и не только египтян, высший символ. Мой приёмный отец считает, что им мог бы стать Атон, символизирующий животворящую силу солнца. Этот символ прост и всем понятен. Наши местные боги, к сожалению, очень малопонятны бывшим чужеземцам, ставшим подданными Египта.

— И ты тоже разделяешь мнение моего сыночка, что надо запретить молиться всем богам кроме Атона?

— Ни в коем случае! Да и отец мой так не считает. Атон — покровитель фараона как властителя огромной империи, и только. Нельзя его никому насильно навязывать, а тем более египтянам, чтящим своих местных богов чуть ли не в каждой деревне.

— Так почему же вы не объяснили всё как следует моему сыну?

— Он ничего слышать не хочет. Ты же знаешь его характер: Хеви-младшенький не может без крайностей.

— Что мне-то делать?! — громко воскликнула царица. — Хеви скоро будет не просто наследник. Всё идёт к тому, что его объявят соправителем моего кутилы-муженька. Хороши же будут у нас в стране правители: один — бесшабашный пьяница, а другой — сочинитель гимнов солнцу, полный диких еретических идей.

— Не переживай и не кричи на весь зал, — одёрнул её Эйе. — Твой сынок ещё мальчишка. Подсунем ему очередную смазливую красотку, устроим пир на весь мир, охоту какую-нибудь придумаем. И забудет твой тощий прыщавый отпрыск о всяких гимнах.

— Плохо ты его знаешь. Если мой Хеви возьмёт себе чего-нибудь в голову, то это из него уже не выбьешь...

А царевич тем временем удалился в просторную беседку на берегу пруда, увитую виноградом. Здесь он стал ходить вперед-назад, выкрикивая отдельные фразы:

— Ты установил ход всего вокруг... Нет! Лучше так: ты установил ход времени...

Хеви махнул худой рукой с уродливо удлинёнными пальцами. Яркие лучи солнца, пробивающиеся сквозь виноградную листву, играли ослепительными зайчиками на его алой тунике. Многочисленные золотые и серебряные браслеты весело позвякивали на руках и ногах.

— Ты установил ход времени, — продолжил диктовать царевич, расхаживая по беседке и сосредоточенно глядя вверх, — чтобы вновь и вновь появлялось всё живое на земле. Записал? — спросил он писца.