Батя вечно хмурил брови, но, по сути, был добрым малым и вправду заменял многим курсантам отца. Он, конечно, делал замечания зазевавшемуся или провинившемуся курсанту, но с отеческим благодушием, и если даже дело доходило до «разбора полетов», то нравоучения были почти домашними и редко заканчивались большими выволочками. Курсанты любили своего Батю за незлобивость и добросердечие.

Ровно в восемь утра на баке курсант душещипательно выдувал из начищенной до блеска валторны российский гимн, а сонный барабанщик при этом отбивал палочками ритм, тихонечко взглядом провожая в голубое небо Российский стяг. Подъем флага осуществлялся при любой погоде — и в дождь, и в шторм, — и в нем был особый смысл, особая морская философия, которая всегда с особой теплотой вспоминалась старыми, замшелыми морскими волками, ежели те на излете жизни оказывались вдалеке от морских просторов.

Из всего распорядка дня для курсантов, если они были не на вахте, более-менее спокойное время наступало с 19.30, после вечернего чая, — это было личное время. И тут до десяти часов вечера они были предоставлены самим себе, если, конечно, на их пути не возникала зловещая фигура Ширшовой. Она запросто могла испортить любой праздник души зазевавшемуся ненароком курсанту.

Курсантики на корабле были разные, и с некоторыми Илья даже не против был бы познакомиться поближе, чтобы расспросить подробнее о нелегкой курсантской жизни, да и вообще поболтать о том о сем, но всё как-то не удавалось: те почему-то сторонились его.

Он условно поделил курсантов на четыре категории: «качки», «ботаники», «капитаны» и «отличники». «Качков» было много, они каждую свободную минуту то отжимались, то подтягивались, то качали какие-то трицепсы и тому подобную анатомическую хрень… Они навряд ли станут капитанами или даже старпомами: спишутся на берег или вечно будут ходить четвертыми или третьими помощниками капитана. «Ботаников» было не много, они как-то растворялись в общей массе, но когда выныривали, то с ними интересно было пообщаться: они разбирались в музыке, ориентировались в художественной литературе и много чего знали всякого, играли в шахматы, были воспитаны и добропорядочны. «Капитаны» сразу бросались в глаза: подтянутые, целеустремленные и даже уже сейчас, будучи курсантами, чуть высокомерные, но высокомерие их не казалось обидным, — просто голову они держали не так, как остальные, а с неким достоинством, подбородок чуть приподнят. Тут была и особая осанка. И не то чтобы они учились на круглые пятерки, но они «шарили» в том, что должен знать любой моряк, и эти знания добывали сами, без подсказки преподавателей. Последняя категория — это «отличники», которых, почти всех, ждала административная работа в портах и управляющих структурах. В глазах их уже читалась усталость от общения с «материалом», с которым им придется всю жизнь работать.

Но, конечно же, всех курсантов объединяла общая «болезнь» — любовь к морю. Просто одни со временем переболеют ею, как ветрянкой, и заживут дальше, а у других болезнь примет хронический характер, и они будут жить с этим недомоганием всю жизнь. Илья это понял не сразу, а к концу третьей недели на паруснике. Когда вдруг с какой-то внутренней тоской и нарастающим чувством щемящей пустоты ощутил, что без моря, без этого колыхающегося, то мягкого и ласкового, то рассвирепевшего от непонятного приступа злобы Н2О Земли под названием «океан» он уже, наверное, тоже не сможет жить. Болезнь эта передавалась, видать, не только визуально и тактильно, но и, судя по всему, воздушно — капельным и иным путем. Немудрено, что большинство курсантов и членов команды на паруснике были из семей моряков.

Всю ночь «Надежда» простояла у входа в Босфор. В зоне ожидания еще были два сухогруза и контейнеровоз. Легкая рябь, слабый ветерок. Огромный парусник чуть покачивает, он двигается малой скоростью. Проход разрешен в 9.45. Потянулись пригороды Стамбула. Развеваются по обоим берегам, на огромных флагштоках, полотнища Турецкой Республики. То тут, то там — бесчисленные минареты. Мосты, переброшенные через Босфор, легкие и изящные, без опор. «Надежда» проходила один за другим три моста, которые связывали европейскую и азиатскую части прекрасного в своей утренней свежести, белоснежного, сказочного города. Домики казались игрушечными. Одним словом, Византия. Все свободные от смены — команда, курсанты, преподаватели — столпились по обе стороны корабля, наслаждаясь потрясающим видом древ него города. Утреннее солнце буквально всё облило нежным желтым светом. Воздух чистый, прозрачный. Народ в спешивших мимо катерках и пароходиках приветственно машет, фотографирует. А «Надежда» лебедушкой, не спеша, проходит Босфор, направляясь в Мраморном море.

Вода в Мраморном, под полуденным солнцем приобретает цвета небесной сини, будто подсвечивается со дна. Брызги из — под форштевня серебряными мухами разлетаются в стороны и погибают тут же, в ленивой волне. Солнце припекает так, что уже хочется спрятаться в тенек. Но ветерок еще свеж и приятен. Впереди только бесконечная перспектива, беспощадное солнце и небо, такое же ультрамариновое, как и море.

— Ты только не так быстро, я постараюсь запомнить. — Илья просительно заглянул Маше в глаза. Он надеялся, что она улыбнется ему, панибратски или хоть как-то ободряюще похлопает по плечу, — мол, не трусь, пацан. Но нет, она была очень серьезна и даже, как ему показалось, немного надменна.

Она подвела его к брасам.

— Вот видишь, всё очень просто: тянут за конец и поворачивают реи мачты на ветер…

Илья кивнул головой.

— Все снасти уложены на нагеля; видишь, они все разные. — Она чуть прищурилась и смахнула с лица непокорную пшеничную прядь волос, выбившуюся из — под сиреневой косынки. — Как думаешь, почему одни стальные, а другие деревянные?

Илья потрогал канаты, уложенные на нагеля восьмеркой, и пожал плечами:

— Может, от нагрузки всё зависит, какая снасть должна быть…

— Умница! — ободряюще улыбнулась ему Маша. — А ты, корреспондент, не такой у ж пропащий… Пойдем на бак, — потащила она вмиг осчастливленного Илью, — там находится кафенагельная планка, — запоминай, — на которой расположены, в зависимости от борта, два или три фала косых парусов. Да, чуть не забыла: еще шкот фок — паруса.

— Я никогда это не запомню! — Илья благоговейно смотрел на Машу.

— Ничего, — успокоила она, нисколько не смущаясь от его восторгов, — пару раз побегаешь с нашими ребятами по палубе, а если допустят, то и по реям, и запомнишь как миленький. Не забоишься на верхотурку-то, а? — Она рассмеялась и, не дожидаясь ответа, схватила его за руку и увлекла дальше…

Они прошли мимо кучки курсантов, которые раскрыли рты от удивления и долго еще провожали их взглядами.

— Как видишь, — Маша, наконец, вырвала свою ладошку из сделавшейся вдруг потной руки Ильи, — мы с тобой идем по левому борту, где ты можешь наблюдать длинную кофель-нагельную планку. — Голос ее вдруг опять стал суровым и чуточку похожим на голос усталого экскурсовода. — На этой планке расположены гитовы и гордени прямых парусов фок-мачты. — Она запрокинула голову вверх и долго разглядывала беременные от фордевинда серые паруса. — Понятно вам?