Вторая встреча Ильи с обладательницей голубых глазищ, произошла вечером следующего дня, когда парусник, покинув гостеприимную гавань Констанцы, мчался на всех парусах к турецким берегам.

Девушка расположилась на бухте из канатов, на баке и читала книгу. Солнце уже утонуло в океане, оставив на прощание малиновый кисель на горизонте. Илья долго наблюдал, сначала издали, за незнакомкой. Та, ничего не замечая вокруг, медленно, в какой-то задумчивости переворачивала очередную страницу, иногда пытаясь убрать под платочек непокорную прядь соломенных волос.

— Привет! — подсел, наконец, он к ней.

— Привет. — Она на мгновение оторвала глаза от страницы и опять погрузилась в чтение.

— Меня зовут Илья.

— Я знаю.

— Журналист! — отрекомендовался Илья и нехотя снял очки «Рэйбан». — А тебя, детка?

— Курсант Фуфаева Маша, — представилась она в ответ, сухо и официально.

— А что читаешь?

— «Бесы» Эф Эм Достоевского. — Она прикрыла книгу, оставив вместо закладки свой пальчик, и серьезно посмотрела на Илью.

— Не рановато? — попытался он все же перевести разговор в шуточную тональность. При этом улыбнулся и скосил оба глаза к носу. — В вашем юном возрасте.

Обычно фокус с косоглазием удавался, даже самые серьезные дамы велись на это и улыбались.

— Журналист, говорите? — Маша не улыбнулась. — А мне показалось, что клоун. — Она встала и пошла, продолжая разливать вокруг себя своими глазищами волны василькового света. По крайней мере, ошалевшему Илье именно так казалось, что гладь морская, до самого горизонта, — это отражение ее бездонных небесных глазищ.

Илья Сечин, до этого считавший себя профессором в общении с молоденькими старлетками и теми, кому чуть за двадцать, почувствовал себя на этот раз прыщавым десятиклассником, которому дали от ворот поворот. Он украдкой оглянулся по сторонам: на самом носу, у бушприта, кучковалась небольшая компания курсантов; они курили в рукава, дружески толкались и посмеивались. Было непонятно, что их развеселило: что-то свое или показательное выступление Маши.

Илья еще для приличия посидел на бухте канатов, потом поднялся и ленивой походкой пошел вдоль левого борта, придерживаясь для устойчивости лееров. В районе шкафута его догнал один из курсантов.

— Ты вот что, журналист. К Маше не лезь, — и похлопал Илью по плечу. — А то хуже будет. — Он улыбнулся тепло и дружески, подмигнул: мол, сам знаешь, о чем я. И первым нырнул в проем, ведущий на главную палубу.

Илья же остался стоять в легком недоумении на чуть танцующей от невысокой волны верхней палубе.

Собственно говоря, решил он, хоть он и курсанты недалеко ушли друг от друга по возрасту, но, черт возьми, нужно соблюдать элементарную субординацию. «Кто они и кто я? Серая масса, быдлятина, пусть даже с мускулами. По первому взгляду не отличающаяся большим интеллектом компания будет ставить мне условия, с кем разговаривать, а с кем нет!»

И еще. Не было такого случая в его практике, чтобы девушка, на которую он положил глаз, не сдалась и не уступила, в конце концов, его напору. И кого останавливало чье-то предупреждение? Многое значит, если ты родом из Ростова — на — Дону и прошлялся все детство и юность на отрезке Пушкинская, Газетный и Чехова. И особенно ежели с тобой даже с Богатяновки здороваются все местные хмыри. А тут кто-то тебя предупреждает, что будет хуже. Илья грыз удила от наглости этого курсанта. И бил копытом. Настроение, конечно, чуть подпортилось. Не хотелось начинать знакомство с курсантами с конфликта из-за какой-то там белицы. Что касается женщин — он вообще не привык уступать, чувствуя, что представительницы прекрасного пола на него западают.

Череда легких побед постепенно превратила в простую, обыденную процедуру, то таинственное, скрытое от посторонних глаз волшебство, когда одно слово или нечаянное прикосновение вдруг рождает бурю чувств. Бессонные ночи, отказ от еды, особая глухота, когда весь мир вдруг сублимируется в одном человеке и человечества как такового уже не существует вовсе… Мир вообще может превратиться в глоток воздуха, каплю воды, жажду или голод. Само существование порой зависит от его или ее взгляда в твою сторону. Муки ревности, бессмысленность существования без второй половинки и еще много такого, что и не выразишь словами, что всегда было главным мерилом болезни под названием любовь, — всё это напрочь отсутствовало в Илье. Казалось, навсегда. А тут было удивление: с тобой даже не хотят говорить. И кто? Девчонка. Одета в робу, тельняшку, ногти без всякой пилки… Что она возомнила — морячка! И эти — курсантики…

Чем больше Илья об этом размышлял, тем больше раздражался. Выходил он из себя оттого, что все мысли почему-то возвращались опять к ней — курсанту Фуфаевой. К Маше. Память услужливо вытаскивала файлик с изображением беззащитной жилки, пульсирующей на ее белой, незагорелой шейке, и чуть испуганных лазоревых глазищ. И как она гордо встала, как пошла легкой походкой…

Он отгонял эти образы, возникающие перед его глазами, пытался настроиться на деловой лад. Но это удавалось с большим трудом. Он сам на себя за это злился. В конце концов, это обязательство в пятьсот-семьсот строк для «Вечернего города» он бы раньше выполнил за один присест, а тут всё давалось с таким трудом и досадой на самого себя.

Илья тащился от одного борта к другому, с верхней палубы и обратно в трюм как неприкаянный, среди вечно занятых чем-то курсантов, боцманов, матросов, и ему казалось, только он один здесь, на паруснике, лоботряс и изжога. Ему первый раз в жизни показалось, что никчемность — это он. А эти ребята в синих робах — будущая гордость морской России. Ну ладно. Это пацаны, им можно покорять моря и океаны, а что делает здесь она — Маша Фуфаева? Наконец он понял, почему ноги сами собой гонят его по палубам. Он опять искал встречи с Машей.

Ну вот, кипятился он еще больше, неужели он заболел особой морской болезнью? На суше он никогда не думал о дочерях Евы в превосходной степени. Никогда! «А не называется ли этот приступ любовной лихорадкой? Лечить ее надо работой, — решил Илья. — Вперед, к "клаве"! Мой друг комп, спаси меня!»

Работа его, до этого не очень-то утомительная, — написать сколько-то строк о дне, который прошел, подкрепив его двумя-тремя фотокадрами, — превратилась в сущий ад. Ему казалось, что он разучился писать. Исчезла «легкость пера», которой он так гордился. Он буквально выдавливал из себя по строчке репортажи, чтобы отнести их на подпись Ширшовой и на утверждение капитану для отправки рожденного в неимоверных муках творения в контору, во Владивосток. Стыдно было перед профессором Смирновым и Татьяной Владимировной за то, что он стряпал в тиши каюты под номером «двести четыре», которая находилась в кормовом отсеке на твиндечной палубе ниже ватерлинии, всякую лабуду на морскую тематику.