– Лучше не спрашивай. – Сбросила на пол рюкзак и прямиком направилась в ванную. – Мне нужен чистый комплект мужской одежды и свежий бандаж. И ещё кое-какие вещи с собой.

– Иди, поройся в гардеробе брата. И вообще, что ты здесь делаешь? – Эстер уселась на крышку унитаза и скептическим взглядом наблюдала, как я сбрасываю с себя грязные вещи.

– У меня мало времени. Ровно в десять автобусы отчаливают в студию. И все, кто не успеет вернуться вовремя, автоматом вылетят из шоу.

– О! Так ты ещё в шоу?

Я застыла, раздражённо глядя Эстер в лицо:

– Да, и я тут одна, между прочим, ради всех из шкуры вон лезу. Можешь изобразить хоть каплю радости?

– Так пойдёт? – Эстер улыбнулась от уха до уха и широко зевнула. – Знаешь, что тут вчера было? Думала, Мики убьёт меня. Нет, серьёзно. А потом вдруг поговорил с тобой и резко успокоился. Что ты ему сказала? Надеюсь, вы не расстались?

Я сдвинула брови:

– Шутишь? Нет, конечно. – Не без труда сняла с головы парик и прочие атрибуты перевоплощения, затем бельё и встала под душ.

О-о-о… блаженство.

Эстер всё это время сидела на унитазе и вроде как… дремала.

За быстрым завтраком, пока подсыхал парик, который тоже пришлось освежить, рассказала ей всё о коттедже для участников и об общей концепции шоу.

– Значит, ты подружилась с братом Джареда? – поинтересовалась Эстер, шумно отпивая из кружки кофе и накручивая на палец толстый локон волос.

– Не то чтобы, – я за обе щеки уплетала бутерброд с ветчиной, – но он ничего. В смысле, хороший парень. Что не скажешь об остальных моих соседях.

– Игнорируй их и всё. Будут доставать, приду и надеру им задницы.

– Думаешь это так просто, когда тебя называют «Ванилькой»? – Состроила кислую мину.

– Что? – Эстер нахмурилась. – Как они моего брата называют?

Я мучительно вздохнула и, ничего не ответив, запихала в рот остатки бутерброда.

– Не говори Мики, что я приходила, – стрельнула в Эстер строгим взглядом, переодеваясь в эластичные шорты и в футболку с капюшоном. Влажные волосы падали на плечи, а брови были наконец освобождены от волосатых липучек.

– Почему сразу в мужское не переодеваешься? – Эстер складывала в мой рюкзак одолженную у Мики одежду.

– Парик ещё мокрый. К тому же… хочу заскочить кое-куда.

Бровь Эстер выразительно изогнулась:

– И это «кое-куда» предполагает за собой обличье девушки?

– Это предполагает за собой: дать хоть немного коже подышать, проветрить голову, которая постоянно чешется, и хоть немного почувствовать себя нормальным человеком, а не трансвеститом! – Взглянула на рюкзак. – Зачем мне презервативы?

Эстер дёрнула плечами:

– Мужики всегда их с собой носят.

– Да у нас там чисто мужской изолятор!

– И что? Думаешь, ни у кого нет презервативов?

Не найдя больше аргументов, я застегнула «молнию» на рюкзаке и забросила его на плечи.

– Да, Эстер, и мне нужна лошадь.

– Что? – Глаза Эстер удивлённо округлились. – А может, слона сразу?

Я изнемождённо выдохнула, опустив плечи:

– Мама ждёт фото с уроков по конному спорту. Так что подумай над этим. Я не могу одна обо всем беспокоиться.

– Я уезжаю послезавтра.

– Значит, подумай над этим как можно быстрей, – сдержанно улыбнулась я, обняла Эстер на прощание и выскользнула за дверь, чувствуя себя заново рождённой.

Если честно, я заранее знала, куда отправлюсь. Моё подсознание будто само родило эту мысль в голове в тот момент, когда Вонг объявил время до десяти утра свободным временем; даже территорию коттеджа было разрешено покинуть. И как бы ни угрожали камерами, со мной оператора не отправили. Слышала, правда, Дрейку Кэмерону не повезло – его поездку домой решили запечатлеть.

И вот я стою перед массивной деревянной дверью в «Ноты, струны, два колка» и размышляю над тем, почему все идеи, что рождаются в моей голове, одна безумней другой.

Какая нелёгкая меня сюда принесла?

Парень в чёрной одежде и с максимально замаскированным лицом был на месте. В руках одна из гитар, выставленных на продажу, и, к слову, не самая дорогая, но это не имело никакого значения, потому что любой инструмент в его руках словно обретал собственное дыхание и становился лучшим инструментом на свете.

Прислонившись плечом к одной из витрин, я, закрыв глаза, слушала музыку таинственного незнакомца и вновь переживала эти волшебные чувства.

Кожа покрывалась мурашками, а сердце билось так гулко, словно обрело крылья и изо всех сил стремится вырваться из груди.

Какое сегодня число? Может, и правда гормоны издеваются? А что если я теперь на игру участников шоу буду так реагировать? Это точно ненормально.

Музыка прекратилась, и я открыла глаза. Рука в перчатке лежала на струнах, а вторая на грифе, словно человек устроил себе двухсекундную передышку и сейчас продолжит творить. Но ничего не происходило. Он не двигался. Смотрел на меня.

* * *

Я смотрел на неё.

На девушку, что уже во второй раз пришла в музыкальный магазин, в котором я играю каждое утро с момента прилёта в Лос-Анджелес.

Она пришла послушать, как я играю?

Но вот опять: я не могу спокойно этим заниматься, когда вижу её. Пальцы не слушаются и требуют играть вовсе не то, что играл изначально. Все эти унылые композиции, сочинённые не в лучшие дни моей жизни, не подходят её образу. И то, что я испытываю, глядя на эту девушку, вовсе не трепетные чувства и никакого отношения к симпатии не имеют. Я умею отличать одно от другого. И хоть эта девушка, безусловно, красива, не это вызывает мой интерес к ней.

Первое – то, как она смотрит, когда я играю. Она не видит меня, но видит мою музыку. Так ясно, будто она живая. Будто все эти грустные меланхоличные мелодии, кроме которых больше ничего не могу писать, вызывают в ней нечто большее, чем просто восхищение и любопытство.

Хотел бы я и сам понимать, что имею в виду. Но не понимаю.

Это странно. Я уже и забыл, когда кто-либо в первую очередь «видит» мою музыку, а не меня.

Второе – её лицо так невинно…

И её лицо до безумия мне кого-то напоминает! И именно это вот уже во второй раз тормозит мою игру! Даже больше – я знаю, на кого она похожа! И это полнейшее безумство…

Тот парень, которого Джаред с Патриком прозвали чудиком, буквально мужская копия этой девушки. И мне начинает казаться, что я тронулся умом. Потому что это невозможно.

И без того ненавижу этот город. А теперь, когда здесь происходит ещё и нечто необъяснимое, ставящее под сомнение здравость моего рассудка, становится до тошноты невыносимо.