Войдя, я с недоумением огляделась. Это была самая обычная хрущевская квартира с тесным коридором, смежными комнатами и, кажется, совмещенным санузлом. Лампочка в прихожей почти не давала света, и лицо Барсадзе показалось мне совсем черным. Он помог мне снять дубленку, встряхнул ее.

– На улице такой сильный снег?

– Георгий Зурабович, – резко сказала я, – зачем меня привезли сюда? Что это за квартира? Вы должны были хотя бы предупредить…

Секунду он удивленно смотрел на меня. Затем, что-то сообразив, улыбнулся:

– Извините меня, Нина. Да… конечно, должен был. Как-то не пришло в голову. Я уже говорил – вам незачем бояться. Здесь я жил с Вандой.

– Здесь?! – вырвалось у меня. Я тут же вспомнила огромный трехэтажный особняк Барсадзе за городом. Фотографию этого смахивающего на луарский замок сооружения как-то показывал мне Осадчий.

Барс, кажется, догадался, о чем я думаю.

– Я много раз предлагал ей жить там, в Солнцеве. Ее бы возили на работу и всюду, куда бы ей хотелось. Но она отказывалась. Почему-то ей не нравилось там. Говорила – как в Пушкинском музее, только старух по углам нет… Я не спорил.

«Попробовал бы», – неприязненно подумала я, проходя вслед за Барсом в комнату. Там тоже стояла полутьма, которая немного рассеивалась светом торшера у стены. Я села в кресло, осмотрелась.

Комната выглядела так, словно Ванда ушла отсюда час назад. На покрытом старой бархатной скатертью столе лежали ее книги, на стене висела афиша ансамбля «Эстрелла», где Ванда была одна, без Тони. Рядом с ней красовался рисунок акварелью – ночной средневековый город, луна и на переднем плане – самозабвенно целующаяся пара. Белая надпись внизу рисунка гласила: «Sevilia – corasson de flamenco». В углу, у шкафа, стояли две пары туфель. Одну из них я узнала – это были рабочие туфли Ванды для танца. За дверью висела гроздь оборок, алых кружев и блесток – концертный костюм. Что он здесь делал?

– Ванда танцевала иногда, – пояснил севший напротив Барс. – Когда я просил. В этом она никогда не отказывала. Правда, говорила, что это непрофессионально… Что в сто раз хуже, чем она могла раньше. Но я не понимал, почему хуже. Это было… самое красивое, что я видел в жизни.

На подоконнике стояла открытая бутылка вина. В свете торшера было заметно, что в ней почти ничего не осталось. Теперь стало понятно, почему голос Барса показался мне странным.

Барсадзе, проследив за моим взглядом, поднял обе ладони:

– Не подумайте ничего, Нина…

– Вы пьяны, – сурово сказала я.

– Я? – искренне удивился он. – От такой бутылки мой младший сын не будет пьяным. Если бы был хоть ящик – тогда бы я вас, конечно, не пригласил.

Похоже, он не врал. И все же, несмотря на относительную трезвость районного мафиози, мне не хотелось надолго задерживаться здесь. Я собралась с мыслями и как можно связнее изложила Барсу все, что мы узнали в монастыре. Он слушал, как обычно – не перебивая, не задавая вопросов. Терпеливо ждал, когда я прервалась на минуту, чтобы закурить. Лицо его пряталось в тени.

Когда я закончила, Барс тяжело поднялся. Прошелся по комнате, остановился у стены, полностью заслонив торшер, и огромная тень протянулась по полу к моим ногам.

– Я не знаю, что делать, Георгий Зурабович, – сказала я ему в спину. – Этот мальчик, Миша, сказал, что могут быть замешаны очень большие деньги. Ведь Ванда… Она же могла впутаться во что угодно. И никто ничего не знал. Я боюсь.

– Я тоже боюсь, – не сразу отозвался он. – Дело в том, что… В тот раз я не сказал вам всего. Вернее, я сам еще не знал. Заметил только сегодня и… очень испугался.

– Испугались… чего? – севшим от страха голосом переспросила я. По спине пробежал мороз.

– У меня пропал пистолет, – хрипло сказал Барс. – Отсюда, из этой квартиры. Он никогда не был в деле… то есть был новый, не использовался. Лежал в шкафу вместе с патронами – так, на всякий случай. Я сам почти забыл про него. Ванда, конечно, знала, но мне и в голову не приходило… Когда она пропала, я даже не подумал… И только сегодня увидел, что его нет. Кроме нее, никто не знал. Никто не мог взять.

– Господи… – простонала я.

Барсадзе резко повернулся. В свете торшера ярко блеснули белки его широко открытых глаз.

– Не понимаю! – вдруг взорвался он, ударив кулаком по подоконнику. Тот затрещал, бутылка полетела на пол, а я, пискнув, прыгнула с ногами на кресло. Барс метнулся по комнате – от стены к стене.

– Не понимаю, почему она мне, МНЕ ничего не сказала! Если она впуталась во что-то, если ей нужна была помощь, почему она не пришла ко мне?! Я бы сделал все, я бы перевернул Москву, я бы убил любого, кто обидел ее, только обидел! Она это знала! Почему, чеми потара сакварела… – Барсадзе разрядился бешеной тирадой на грузинском языке, с размаху сел в кресло и опустил голову на руки. Тихо сказал: – Извините, Нина.

Я молчала, сжавшись в кресле. На полу блестели осколки бутылки, темнела винная лужица. Мельком я подумала, что, вероятно, Катька в эту минуту выслушивает примерно такой же текст от Беса. Чертова Марсианка… И правда, почему она молчала? Ведь по крайней мере двое мужиков для нее расшиблись бы в лепешку. Или даже трое – если присчитать Мишеньку.

– Я хотел увезти ее, – вдруг глухо сказал Барс. – Ей нечего было здесь делать. Она ненавидела эту работу, мучилась на этих концертах фламенко… Я каждый раз просил ее не ходить, а она все равно шла – сидеть в зале. Потом не могла разговаривать по три дня. Шесть лет, бог мой! И еще этот паршивец Тони… Я даже застрелить его не мог!

– Почему? – вдруг заинтересовалась я, вспомнив гневную Катькину речь по этому поводу.

– Ну что вы, Нинико… – устало отмахнулся Барсадзе. – Она мне выдвинула такой ультиматум… Вроде того, что, если с Тони что-нибудь случится, она вскроет себе вены. Вы ее знаете. Она, что говорила, всегда делала. Теперь я еще должен был бояться, что щенка зарежут его же дружки! И она бы ни за что не поверила, что я тут ни при чем! Впору было охрану приставлять к этому сукину сыну!.. Извините.

– Что же нам теперь делать? – растерянно спросила я. – Куда она могла пойти с пистолетом?

– Поезжайте в эту деревню, прошу вас, – сдавленно сказал Барс. – Если дело в иконе, то бабушка должна что-то знать. Только постарайтесь ее не очень пугать.

Легко сказать… Я отчетливо представила себе скрюченную и сморщенную, как перезимовавший мухомор, старушонку, на каждое наше слово переспрашивающую «Ась?» дребезжащим голосом и падающую в обморок при известии об исчезновении правнучки. Надо будет купить перед отъездом нашатырь, валидол и кислородную подушку. Интересно, рассказывала ли ей Ванда хоть что-нибудь о своих друзьях? Судя по последним данным, полученным нами, – вряд ли.

Барс по-прежнему сидел в кресле, глядя в пол. Он не пошевелился даже тогда, когда я встала, чтобы уйти. С минуту я колебалась, глядя на его огромную сгорбленную фигуру. Затем все же подошла.