Ирка медленно прочитала какие-то странные для нее фразы: «...идивидуализация воспитания. Каждый сапожник, снимающий с ноги мерку, умеет лучше различать индивидуальности, чем современные педагоги в школе и дома, которые не могу прийти к живому сознанию этого нравственного долга. Ведь до сих пор воспитывают детей с половыми промежуточными формами (особенно среди женщин) в смысле возможного приближения к мужскому или женскому идеалу; совершают духовную ортопедию, пытку в истинном смысле слова...».

– Я устала, – сказал Ирка, захлопнув книгу. На ней было – Отто Вейнингер. «Пол и характер». Принципиальное исследование. 1909 г. Сфинкс.

– Мы сейчас отдохнем, – сказал Игорь. – Я ее покупаю. – Он отсчитал Иркиной подружке-продавцу какие-то очень большие по тем временам деньги. – Прошу вас, пойдемте. Тут рядом кафе. Все будет хорошо.

Все так и вышло. Они зарегистрировались через неделю. Ирка переехала к Игорю, известному в Москве стоматологу, в Большой Патриарший переулок, потом у них родилась Сонечка, а потом Игорь навсегда уехал в Израиль.

– Мне позвонила тетя Сима и сказала, что все наши уже здесь...

Ирка запомнила эти слова Игоря, но ехать с ним категорически отказалась. Они очень по-деловому, мирно расстались. И Ирка стала хозяйкой роскошной трехкомнатной квартиры, по нынешним временам, просто бесценной.

«Золотой ланцет» шел на ура. Да и я, честно говоря, была в ударе. Инночка Терзийская сделала всех нас ох, ох, ох! Поэтому мне было спокойно под всеми этими взглядами-приглядами, которые я постоянно ловила на себе. Куча фотографов беспрерывно мигала своими блицами, в зале становилось все оживленнее и доброжелательнее. В конце концов, тут была публика свободная, самодостаточная, не закомплексованная каким-либо дефицитом.

Когда все «ланцеты» ушли к своим обладателям и наступила пора фуршетов и танцев, я вышла в паре с Гришей Горбуновым, тридцатитрехлетним пластическим хирургом, только что получившим премию из моих рук в номинации «Открытие года».

Я знала про него очень много. Он простоял рядом с папой в операционной не один год, и это он рассказал мне историю про то, как однажды к папе на консультацию пришла женщина с огромным носом. Папа конечно же подумал, что речь пойдет о нем, а мадам попросила убрать у нее с лица какую-то совсем незначительную морщинку. Когда с морщинкой было покончено, папа, как бы невзначай, поинтересовался, что дама думает про свой нос, на что получил ответ, что нос у нее божественный.

Мы танцевали с Гришей с удовольствием. Мы знали друг друга. И между нами когда-то слоился такой платонический, очень стерильный роман, тогда же Гриша заявил мне:

– Когда тебе будет двадцать пять, то есть через семь лет, я на тебе женюсь.

Сейчас, пританцовывая, я спросила его не без ехидцы:

– Ну, когда ждать от тебя сватов?

Гриша, большеглазый, красивый, расхохотался:

– А ты все так и ждешь?

– Ага, – сказала я. – Сложила ручки на коленках и жду у окна.

Танго было агрессивно-тактичным. Такие мгновения хороши обалденным бездумием, возможностью притупления всего, до этого остро торчащего из души. Я люблю танцевать. Все – от вальса до престарелой ламбады. Мир кружился, расплескиваясь светом, ритм захватывал и подчинял. Не было ничего – времени, возраста, обязанностей и обязательств. Не было забот, долгов и тревог. Дыхание становилось все чаще и чаще. Сердце стучало все громче и громче.

Гриша, запаленный, сказал мне:

– Ты меня уплясала.

Я посмотрела на него с сожалением:

– Ты – слабак. И еще... стареешь.

По залу объявили, что всех, кто принимал непосредственное участие в церемонии награждения, просят собраться для финальной фотосессии. Собрались. Человек пятнадцать. В два ряда. Первый сел, второй, в котором я рядом с Этери, встал. Заперемелькивались фотовспышки. Репортеров оказалось в два раза больше. Пошли всякие веселые подначки и шутки. Было суетливо и весело. И вдруг, в этой безликой мешанине фотоаппаратуры, я увидела глаза Леши. И то выражение в них, что помимо моей воли запомнилось мне. Лешины глаза, открывая меня, восхищались мной. Это – факт. Моей не придуманной сейчас радостной возбужденностью, изящно сфантазированной и исполненной Инночкой укладкой волос, моей загорелой кожей и открытой шеей. Моим элегантнейшим вечерним платьем в пол от Bottega Veneta.

Леша смотрел на меня, а объектив его какой-то сложнейшей камеры будто сам по себе подмигивал то закрывающейся, то открывающейся диафрагмой.

«Как же так? – подумала я. – Если он „вернулся“ из Сибири и, так сказать, решил полностью легализовать себя, почему же он в первую очередь не сообщил об этом Машке».

– Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!!! – кричали нам папарацци, и мы, послушные и довольные, улыбались.

Полагаю, московские дамы в курсе, что в нашем мегаполисе принято гадать на кофейной гуще. Эта мода пошла от приехавших когда-то выходцев из Грузии и Абхазии и постепенно, укоренилась. Перестала быть модной, а сделалась обычной, чуть-чуть щекочущей нервы приправой в жизни скучающих и подуставших от однообразности достатка женщин.

Кофейную гущу-то, как карты, не передернешь. От этого интрига завлекательней. И, извините за случайное наложение смысла на смысл, погуще, что ли.

У Таньки была знакомая гадалка, жившая недалеко от станции метро «Аэропорт». И как-то мы собрались поехать все вместе к ней. Я впервые участвовала в подобном, поэтому так внимательно впитывала в себя весь этот, довольно-таки странный, процесс-ритуал.

Лидия Петровна, симпатичная, средних лет женщина, в прошлом жительница Сухуми, со светлым каре, внимательными, проницательно-сосредоточенными черными глазами, улыбчивая, доброжелательная, не спеша, при нас в трех кофемолках тщательно перемолола зерна. При этом она периодически проверяла степень помола, перетирая крупку между большим и средним пальцами правой руки. Затем, при нас же, она стала варить кофе в большой, до блеска начищенной джезве, перемешав будущий напиток только один раз. Когда кофе начал закипать, Лидия Петровна сняла джезву и аккуратно разлила в четыре одинаковые, без украшений фаянсовые чашечки на блюдцах. Кофе получился ароматный, с пенкой.

– У кого есть пузырики на пенке, пальчиком снимите и вотрите в затылок, – улыбнулась Лидия Петровна. – Это к прибыли.

Про мою чашку, стенка которой испачкалась при наливе, она сказала, глядя на меня черно-маслинными глазами:

– Это – к неожиданности. Приятной. Когда ваш кофе, – это она уже говорила для всех, – чуть-чуть остынет, пейте его маленькими глоточками и думайте про то, что на сердце лежит. С чем-то вы своим ко мне пришли, да? Вот об этом и думайте. Только не дуйте на кофе, нельзя.

Мы сделали все как надо. И выпили все, что было в чашечках, почти до гущи. Лидия Петровна стала брать каждую чашку, круговыми движениями размешивать оставшуюся взвесь и затем выливать на блюдечко. Сами опустевшие чашки она, перевернув вверх донышком, ставила на чистую, оклеенную под мрамор столешницу. И каждые несколько минут переставляла их на новое место, покуда под чашечками перестали образовываться мокрые кружки.