Показывает ли это, что на самом деле дети просто автоматически и бездумно подражают действиям окружающих? На самом деле это, возможно, говорит о прямо противоположном: чрезмерность подражания может служить признаком более высокой сложности детского мышления. В некоторых случаях подражание вроде бы ненужным, мелким нюансам чужого поведения имеет смысл.

Например, чрезмерная имитация оправдана, если человек, за которым вы наблюдаете, – специалист, пытающийся продемонстрировать, как в точности следует выполнять какое-то действие. Когда бабушка очень-очень театрально и размашисто вертит кистью, стараясь как можно выше взбить яичные белки для оладий с ежевикой, она пытается передать какое-то важное и не такое уж очевидное знание о правильной технике взбивания белков.

У этой размашистости есть вполне понятная причина: когда взбиваешь белки размашисто, высоко поднимая венчик, в них попадает больше воздуха и они взбиваются пышнее. Но глубинная причина в другом: бабушка взбивает яйца именно так главным образом потому, что точно так же делала и прабабушка (хотя в данном конкретном случае истоки этого жеста восходят скорее к знаменитым кулинарным книгам Джулии Чайлд, а не к наследию семейства Гопник – учитывая, что кулинарный репертуар прабабушки Гопник состоял преимущественно из тушеного мяса и макарон-бантиков).

Уделяя внимание мелким нюансам, Оджи на самом деле учится чему-то гораздо большему, чем уже имеющиеся у него знания. Он знает, что, если размешать яйцо, желток и белок сольются. Он пока еще не знает, что если взбить белки отдельно, и особенно взбить повыше, то они получатся пышными.

Поэтому, если вас чему-то учит профессионал в каком-либо деле, имеет смысл подробнейшим образом подражать ему, даже слегка преувеличенно. Я тоже практикую такой подход, когда пытаюсь подражать потрясающему умению моего сына стремительно писать сообщения в айфоне: копирую в том числе и детали, которые мне кажутся необычайно таинственными – и частенько, к моему разочарованию, оказываются совершенно несущественными. Но для Оджи, по крайней мере пока, я авторитетный профессионал.

Чтобы проверить все эти соображения, моя лаборатория повторила эксперимент, который я описывала выше: последовательность из трех действий с игрушкой[100]. Однако на этот раз было и отличие: экспериментатор не всегда был специалистом. В нашем исходном эксперименте она (экспериментатором была одна из моих студенток) вела себя так, будто действует абсолютно наугад и не знает, почему игрушка срабатывает. Она приговаривала: “Как же работает эта игрушка? Я не знаю! Как же все это странно, попробуем-ка теперь вот так”. В новом варианте эксперимента она сразу заявляла детям: “Я знаю, как работает эта игрушка, давайте я вам покажу”.

Когда экспериментатор говорила, что не знает, как работает игрушка, дети действовали эффективно, сообразительно и изобретательно; они подражали только необходимым действиям. Но как только экспериментатор заявила, что она специалист, они стали точно копировать каждый нюанс ее действий, неважно, значимый или нет.

Конечно, тут есть своего рода парадокс. Чуткость детей к намерениям экспериментатора сделала их не такими сообразительными – по крайней мере, менее сообразительными, чем они были бы в ином случае. Можно сказать иначе: их чуткость в том, что касалось намерений взрослого и того, чего хочет этот взрослый, ухудшала их способность к научению (любой университетский преподаватель скажет вам, что это правило распространяется не только на трехлеток).

По сути, маленькие дети, похоже, исходят из того, что окружающие стремятся научить их чему-то важному – если только не получают прямые доказательства противоположного. Когда мы просто показывали детям, как экспериментатор возится с игрушкой, не уточняя, учит она их или нет, дети тоже подражали всем действиям, включая ненужные. Казалось, дети по умолчанию считали, что взрослый знает, как надо, что он обладает особыми знаниями, которые старается им передать. Возможно, этим объясняется тот факт, что в исследовании Хорнер и Уайтена дети, в отличие от шимпанзе, копировали в том числе и незначимые действия.

Существуют и другие ситуации, когда оправдано чрезмерное подражание. Мы, люди, принимаем участие во множестве ритуалов – от игры в футбол воскресным утром до вечернего чаепития или полуночной рождественской мессы. Ритуалы – это действия, которые сами по себе кажутся не слишком осмысленными, но выполняют важные социальные функции. Исполняя весьма специфические действия строго предписанным образом, вы демонстрируете самоидентификацию или подтверждаете принадлежность к той или иной общественной группе.

На самом деле, приняв участие в надлежащем ритуале, можно стать другим человеком. Надев забавное платье и проделав несколько сложных манипуляций с кольцами, я превратилась в жену; медленно пройдя вдоль длинного, величественного нефа колледжа Крайст-Черч, построенного Кристофером Реном в Оксфорде, и получив легкий шлепок по голове от человека в забавном облачении, я стала доктором наук (судя по всему, забавные облачения играют особенно важную роль в ритуалах).

Вся суть ритуалов в том, что они лишены обычного причинного смысла. Они могущественны именно потому, что отделены от обыденных представлений об эффективности – тех, что стимулировали детей из описанных выше экспериментов подражать взрослым. (Однажды я совершила колоссальную ошибку: приняла участие в японской чайной церемонии как раз в тот момент, когда мне ужасно хотелось пить и я мечтала о чашке чая; ритуализованную красоту церемонии гораздо легче оценить по достоинству, когда ты не ждешь конкретного и полезного результата.)

Если я использую палку, чтобы достать еду из ящика, это просто означает, что я знаю, как использовать этот инструмент эффективно. Но я также могу, как большинство арабов, брать пищу только правой рукой и ни в коем случае не левой. Или, что еще более необычно, я могу, как большинство американцев, подцеплять пищу вилкой, держа ее исключительно в правой руке, и резать пищу ножом, тоже держа его только в правой руке, так что мне приходится перекладывать нож и вилку из руки в руку каждый раз, когда мне надо нарезать что-нибудь на тарелке.

Эти странные застольные ритуалы не помогают мне насытиться, но зато они сообщают окружающим, кто я такая в смысле моей этнической, религиозной или национальной принадлежности и знаю ли я и исполняю ли ритуалы своей группы или отрицаю их. (По крайней мере в двух фильмах, которые мне сейчас приходят в голову, американские шпионы попадаются именно на том, что они, в отличие от европейцев, исполняют тот причудливый застольный ритуал, который я только что описала. Возможно, вы даже не думали никогда осознанно о том, исполняете его вы или нет, – но в следующий раз, отправляясь на секретное шпионское задание, не забудьте об этом.)

Судя по всему, передача ритуалов играет для культурной эволюции столь же важную роль, как и передача технологий. По сути дела, можно утверждать, что ритуалы и есть технологии. Но это технологии социальные, а не материальные. Когда вы пользуетесь инструментом, вы оказываете влияние на мир физических объектов: подцепив вилкой кусок пищи, вы перемещаете ее себе в рот. Но когда вы используете ритуал, то влияете на социальный мир: перекладывая вилку из одной руки в другую, вы сообщаете окружающим, что вы американец. Ритуалы разработаны специально для того, чтобы информировать окружающих, к какой социальной группе вы принадлежите.