Поэтому я покинул квартиру, вышел из дома, нашел телефонную будку, набрал номер миссис Брунер и сказал ей, что хотел бы зайти и кое о чем спросить. Она ответила, что до часу дня будет на месте. Сейчас было только двадцать минут первого. Я вполне успевал доехать туда на такси.

Миссис Брунер ждала меня в кабинете, просматривая за письменным столом какие-то бумаги. Она поинтересовалась, приходила ли к нам мисс Дакос, и посетовала на то, что та не отзвонилась. Я ответил, что да, приходила и очень охотно шла на сотрудничество. Я сделал ударение на слове «очень», поскольку имелась вероятность, что кабинет прослушивается. После чего я наклонился вперед и шепотом произнес:

— Не возражаете, если мы немного пошепчемся?

— Но это нелепо! — нахмурилась миссис Брунер.

— Да, — подтвердил я. — Зато безопасно. Вам и не нужно много говорить. Мне необходим образец почерка мисс Дакос. Что угодно — любые записи или докладные записки. Полагаю, это кажется вам еще более нелепым, однако не все так просто. Только не просите меня ничего объяснить, потому что я не могу. Я следую инструкциям. Вы или доверяете мистеру Вулфу делать свое дело, или нет.

— Но почему, ради всего святого… — начала она, но я остановил ее взмахом руки.

— Если не хотите общаться шепотом, — прошептал я, — просто дайте мне то, за чем я пришел, и я уйду.

Когда через пять минут я покинул дом с двумя образцами почерка Сары Дакос в кармане — листком настольного календаря с написанными на нем девятью словами и докладной запиской на шесть строк, — то подумал о том, что наша страна держится исключительно на таких средних лет женщинах. Миссис Брунер не прошептала ни слова, а, порывшись в ящике, достала записку, оторвала листок настольного календаря, вручила мне и сказала чуть громче, чем обычно:

— Сообщите мне, если у вас будет что-то, о чем я должна знать. — После чего снова взялась за бумаги на письменном столе.

Вот это женщина!

В такси на обратном пути я изучил образцы и, когда снова поднимался по лестнице дома номер 63 по Арбор-стрит, уже был на девяносто процентов уверен. Взяв в спальне фотографию, я устроился в удобном кресле у торшера и сравнил почерк. Я, конечно, не графолог, впрочем, он здесь был и не нужен. Надпись на обороте фотографии, записи на календаре и докладная записка были сделаны одной и той же рукой. Возможно, Сара Дакос сделала и то самое фото, но это уже было не важно. Я пришел к окончательному выводу о том, что Сару Дакос явно подвела память, когда она говорила, что знакомство с Моррисом Элтхаузом не переросло в более близкие отношения.

Теперь следовало решить вопрос: попросить у миссис Элтхауз разрешения взять фотографию или оставить здесь? Нет, оставлять фотографию было бы слишком рискованно. Сара может пробраться сюда и забрать ее. Я взял с письменного стола лист писчей бумаги и завернул фотографию. Великовата для нагрудного кармана, но я справился. Оглядевшись в силу привычки по сторонам, чтобы убедиться, что все на своих местах, я ушел со своим трофеем. Проходя мимо двери квартиры на втором этаже, я послал ей воздушный поцелуй. И тут меня осенило, что дверь заслуживает чего-то большего, нежели банальный воздушный поцелуй. Я присмотрелся к замку. Ничего особенного. Такой же, как у Элтхауза.

Я позвонил миссис Элтхауз из той же телефонной будки, из которой звонил миссис Брунер, и, сообщив, что оставил квартиру в полном порядке, поинтересовался, когда занести ключи. Она ответила, что никакой срочности нет и я могу это сделать в любое удобное время.

— Кстати, — сказал я, — если вы не против, я возьму одну вещь. Фотографию мужчины из ящика комода. Нужно проверить, узнает ли ее кто-нибудь из знакомых. Хорошо?

Миссис Элтхауз ответила, что я говорю загадками, однако фотографию взять разрешила. Мне очень хотелось высказать ей свое мнение о женщинах средних лет. Жаль, что мы для этого недостаточно близко знакомы. Набрав еще один номер, я попросил ответившую на звонок горничную по имени Мими позвать к телефону мисс Роуэн и вскоре услышал знакомый голос:

— Ланч через десять минут. Приходи.

— Ты слишком молода для меня. Я решил, что женщины моложе пятидесяти… Какие?

— «Незрелые» — вполне подходящее слово.

— Нет, не подходящее. Я подумаю об этом и вечером тебе сообщу. Мне нужно сказать тебе две вещи. Во-первых, я должен вернуться домой до полуночи. Я сплю в кабинете… Ладно, при встрече все объясню.

— Боже правый! Он что, сдал внаем твою комнату?

— На самом деле так и есть. На одну ночь. Долго объяснять. Погоди секундочку. — Переложив трубку в другую руку, я достал из кармана фотографию. — Вот, послушай стихи. — Я с чувством прочел стихотворные строки. — Ты знаешь, откуда это?

— Конечно. И тебе не мешало бы знать.

— Что-то не припомню. Хотя звучит знакомо.

— Еще бы! Где ты это взял?

— Потом расскажу. Так что это за стихи?

— Последние четыре строки из второй строфы из «Оды греческой вазе» Китса. Немного заумно, однако не советую шутить с Китсом. Эскамильо, ты отличный детектив и божественно танцуешь. У тебя масса других достоинств, но ты не интеллектуал. Приходи. Почитаешь мне Китса.

Я ответил, что она для меня слишком незрелая, повесил трубку, спрятал фотографию в карман и поймал уже пятое такси за последние пять часов. Что ж, наш клиент мог себе это позволить.

Без пяти два я повесил пальто со шляпой на вешалку в прихожей, прошел в столовую, сказал сидевшему за столом Вулфу, что, кажется, скоро пойдет снег, и удалился на кухню. Я никогда не присоединяюсь к Вулфу, возвращаясь домой посреди его трапезы. Мы договорились, что негоже одному человеку давиться мясом или рыбой, когда другой уже приступил к выпечке или сыру, так как это создает неправильную атмосферу. Фриц сервировал для меня кухонный стол и принес остатки печеного луфаря. Я поинтересовался, как продвигается составление меню для пира, намеченного на следующий четверг.

— Арчи, я это не обсуждаю, — ответил Фриц. — Я ничего не обсуждаю. Перед ланчем он провел больше часа в моей комнате. Беседовал, включив телевизор на полную громкость. Если это так опасно, я предпочитаю вообще не разговаривать.

Я успокоил его, обещав, что к тому времени, как шэд пойдет на нерест, мы уже вернемся к нормальной жизни. В ответ Фриц лишь всплеснул руками, воскликнув «боже мой!» по-французски.

Когда я вернулся в кабинет, Вулф с хмурым видом крутил глобус. Человек, подаривший этот глобус — самый большой, который мне приходилось видеть, — наверняка