Это впечатление уязвляло Шершнева. Он верил в безграничную способность их службы укрощать, ломать, просвечивать насквозь. Добиваться, если нужно, безусловной правды. А тут словно столкнулся с давней чужой недоработкой, с леностью или глупостью оперативного сотрудника, у которого состояла на связи «Хозяйка».

Они вышли из пивной. Переулок вел на площадь.

Жарят сосиски в ларьках — объеденье! Пушеры толкутся на углу. Проехала полицейская машина. Самый разгар вечера, народ поужинал и идет по барам.

— Где-то здесь он себя, — оглядываясь, сказал Гребенюк. — Когда наши танки вошли. Облил бензином и поджег. Я вот все думаю: зачем? Танкам-то все равно. Хоть бы с гранатой бросился. А так… Я в поезде в журнале прочитал, — объяснил он, заметив недоуменное лицо Шершнева. — Национальный герой у них теперь. Пойдем по девкам? — спросил Гребенюк без паузы, без перехода.

— Мне что-то без охоты, — ответил Шершнев. Ему и вправду не хотелось.

Гребенюк понимающе кивнул, хотя наверняка подумал, что подполковник тоже отправится искать ночные развлечения, но предпочитает делать это в одиночку.

Шершнев внутренне скривился: хорошо хоть за едой не сказал. Тоже мне открытие. Хотя Гребенюк же технарь, их учили совсем другому. Шершневу тот случай приводили в пример на спецкафедре: провокационные действия, совершенные под влиянием вражеской пропаганды. Такой же случай был в Литве. В Каунасе. Надо же, и формулировка запомнилась. Преподаватель объяснял, что самосожжение, даже если оно выглядит ненамеренным, случайным, надо тщательно расследовать, искать умысел.

Странно, но Шершнев совершенно забыл, что это происходило тут.

Гребенюк, убедившись, что начальник не возражает, свернул за киоск и тут же исчез среди прохожих. Шершнев продолжил гулять. Он хотел скорее закончить этот ненужный, вставной день; утром они возьмут машину, и завтра все случится.

Завтра.

Шершнев зашел в магазин, открытый допоздна. Скользнул взглядом по витринам, взял пиджак, закрылся в примерочной, а потом резко отдернул занавесь. Никого.

Он и так был уверен, что слежки нет. Они прошли чисто. Но все же чувствовал слабое, странное напряжение, усилившееся с уходом Гребенюка, шепоток опасности. Зачем тот, дурак, вспомнил самоубийцу? Не к добру. Черт его дернул за язык.

Он снова вышел на улицу. У мусорного бака дрались бродяги. Шершнев обошел их брезгливо — и вдруг насторожился, собрался, даже не поняв почему.

Женщина.

Женщина там впереди. У лавки мороженщика.

Шершнев видит ее со спины.

Опасность.

Опасность излучает само ее тело, чуждое здесь, где пожилые люди чаще стройны, поджары, а если толсты — то добродушной полнотой обжорства.

Полное, но сильное, мощное тело. Такое не сдвинешь, не обойдешь. Она будет стоять, вынуждая заметить себя.

Если таких женщин соберется десять — возникнет общая сила, какой он не знал в женщинах своей родины. В них он знал силу унижения, горечи, мольбы. А в этих, горских — силу безличного единства, бесстрашия, рожденного презрением, силу, вынуждающую теряться вооруженных мужчин. Не истерично-гипнотическую, как у цыганок, а ведьминскую, воронью. Черные их затрапезные платья, тяжелые юбки до земли, бабкины кофты с облупленными пуговицами, черные или серые безрукавки, шерстяные платки. Одна порода, одно — для него, чужака, — лицо, один голос, способный на невыносимый крик, режущий, как пила; крик без эмоций, без родства со словами; чистый звук, против которого нет защиты. Этим криком можно заставить отступить заслонившийся металлическими щитами кордон оцепления, превратить бойцов — в мальчишек.

Шершневу показалось, что он слышит этот крик.

Как в то утро, когда они выезжали с военной базы, перекусив после контейнера, смыв в походном ледяном душе кислый смрад чужого страха и пыточной работы. А у ворот ждали родственники, чаще всего — такие вот женщины, бросавшиеся к каждой машине, готовые лечь под грузовик, лишь бы узнать правду, получить живого или мертвого.

Шершнев знал, что тут большая диаспора, многие получили политическое убежище. Но именно здесь и сейчас — женщины не должно было быть. Шершнев не боялся, не паниковал, но чувствовал, что его закручивает в какую-то воронку. Женщина и женщина, обычная беженка, их тут тысячи. Голая статистика. Откуда же это ощущение вселенского злого розыгрыша, чужой игры, подставы от неизвестного противника?

Женщина развернулась и пошла прямо на него. Мгновенное облегчение: нет, ее лица он не помнит.

И тут же сердце пропустило удар.

У лотка нижнюю часть ее тела заслоняли фигуры сидящих за столиками. И он думал, что она стоит со стариковскими ходунками. А это оказались ручки инвалидной коляски.

…То, что Шершнев и Евстифеев сделали с мальчишкой тогда, оставило его навсегда подростком. И только в лице проступило обещание гордой мужской красоты. Шершнев узнал его. Узнал бы и в гриме, ведь долгую ночь в контейнере он ждал, искал в этом лице признаки слабости и надлома. Брат-близнец? Мертвец? Она катит куклу, воскового манекена? Он сам сошел с ума? Так не может быть! Мальчик же умер, умер!

Шершнев понял.

Подонок Капустин. Обманул. Обманул, тварь. Обещал кончить, а втихаря продал родным. А потом Капустина самого убили. Может, эти же покупатели.

Там, в контейнере, они были без масок. Потно, жарко, да и зачем, если опознавать будет некому. Война продлится очень долго и скроет все следы.

Шершневу казалось, что весь мир сейчас смотрит на его лицо. А кожа горит не краснея, будто ее опалило ледяное пламя. Он внезапно вспомнил голое тело мальчишки, покрытое кровоподтеками; странный, будоражащий контраст между мокрой от пота, крови плотью — и сухой резиной противогаза, что облепила голову, превратила ее в безликое пугало. Он хотел сам сейчас оказаться в противогазе — или в карнавальной личине, в дурацком костюме переодетого львом раздатчика рекламных листовок. В бинтах, в дамской темной вуали, в чем угодно — лишь бы скрыть лицо.

Полиция. Вышли из машины, закуривают. Оглядываются по сторонам, вроде рассеянно, но цепко. Свежий экипаж или ориентировку срочную получили…

Мальчишка смотрит чуть мимо Шершнева. Но если двинуться, он инстинктивно обратит внимание, заметит.

Шершнев медленно наклонил вниз голову, зашарил по карманам, будто искал кошелек или сигареты. Коляска приближалась, полицейские ее приметили, вели взглядами.

Если мальчишка узнает, закричит, без драки не уйти. Или сыграть в обознатушки, авось да удастся…

Таких совпадений не бывает. Так не может быть. Это глупость, провал. Какая-то липа, фальшак, зачем, зачем, зачем? Зачем он не сказал сразу, кто он такой? Зачем? Был бы жив. А он мертв, мертв! Мертвее не бывает! Как те, в селе-название-забыл. Голые мужчины стоят в распаханном поле стоят под снегом первый снег падает волосатые все пусть постоят спускается вечер за селом трассеры бьют на одном папаха старик смешно голые мужчины лежат в распаханном поле тот упал а папаха держится на голове какой дурак пахал поле на что надеялся война же идет что в нем вырастет папаху хочется сбить с головы она что приклеенная на чем держится вертолет стрекочет гонит волчью поземку волк на знамени белый флагшток серебряный пионер горн отвалился краска облупилась зассанные матрасы рваные простыни конфета в тумбочке мама привезла еще две недели ждать назвал сына Максим как пулемет она не поняла шутки Максим Максим вот он лежит грудь в крови кто его убил боек щелкает магазин пуст…