Я говорю правду. Если я когда-то мысленно и возвращалась в тот день, когда мы с Олегом переспали, то вовсе не для того, чтобы посмаковать подробности. Моя совесть перед Котькой чиста. Как и перед богом. Если он есть. Признаться, с каждым днём мне все сложней сохранять свою веру.

— Тогда ты святая. Он страшно горяч.

— Эй! Ты чего, совсем что ли?

— Прости, дорогая. Но у меня есть глаза. Кем я буду, если стану отрицать очевидное?

— Понятно. Не у того я решила спросить совета, — с досадой морщусь.

— Ну это как посмотреть. По крайней мере, я говорю правду. А вот что говорит Котька?

Смена темы довольно резкая. Я осоловело хлопаю ресницами, не в состоянии связать одно с другим.

— Ты о чём?

— Что говорит Котька? Почему она ему не даёт? Два года, ты говоришь? Ну ладно, несколько месяцев из этого срока она действительно серьёзно болела. А в остальное время?

— Не знаю. Как я поняла из излияний Олега, дело не в том, что у них совсем не было секса. А в том, что ей он совершенно не нравится, — напрягаю мозги, чтобы вспомнить точную цитату, но все мои усилия напрасны. — А ещё Олег говорит, что она винит его… Ну, знаешь, в том, что произошло.

— В том, что он сделал ей ребёнка?

— Нет, там сложнее.

— Р-р-раскажи, — велит Свиблова, смешно покачиваясь и с трудом концентрируя взгляд на моём лице.

— У нее ведь был пузырчатый занос.

— Я в курсе.

— Так вот он бывает полный — это если какая-то патология в яйцеклетке, и неполный — если клетка оплодотворяется сразу двумя сперматозоидами. У Котьки был второй вариант.

— И что? Ик… Она решила, будто Олег это сделал специально?

— Господи, Лен, да такое хрен спланируешь. Но видно… ей просто нужно кого-то винить в том, что произошло.

— Интересная у неё выходит любовь.

— Это неосознанная реакция! — вступаюсь за дочь. Да-да, я каждый раз за неё вступаюсь. И буду вступаться. Чтобы ни произошло. Я всегда буду на стороне моей девочки.

— Нет. Ничего не сходится. — Свиблова трясёт головой, и от этого наспех скрученная гулька у неё на макушке съезжает набок.

— В каком смысле?

— Если так, им надо разводиться. Ничего хорошего там не будет.

— Но ведь Котька его любит. И он… он говорит, что её чувства взаимны. А ещё он порядочный мальчик и никогда не бросит больную жену. Как бы там ни было.

— Больная какая-то ситуация. Ты уж прости.

— Да за что прощать-то? Думаешь, я сама этого не понимаю? Больная, да. Иной раз кажется, что Котькин рак пожирает всех, кто её окружает. И всё. Но… Ничего. Мы со всем справимся. Правда?

— Конечно. Ох, Сашка, не завидую я тебе.

Да уж. Поводов для зависти нет совершенно. С понедельника у Котьки начинается химия, и вся моя жизнь вновь превращается в бестолковый забег по маршруту «дом — больница — работа». Несколько раз встречаемся с Победным. Он не оставляет надежды со мной поговорить, но теперь я их на корню пресекаю. Если раньше мы могли пикироваться сколько влезет, то теперь мой ответ на все его попытки высказаться и что-то мне втолковать — глухое молчание. Даже сразу после развода я находила в себе силы с ним говорить. А теперь от тех сил ничего не осталось. Как и от желания вести цивилизованный диалог.

К несчастью, изменения в моём поведении не проходят мимо Мира. Он меняется. Становится холодней и злее.

— Почему ты не хочешь помириться с папой? — однажды интересуется мой маленький взрослый сын.

— А почему я должна с ним мириться?

— Он этого хочет.

Наверное, в мире Мирона это отличный аргумент. В моём мире аргументов «за» больше нет по определению.

— А я не хочу.

— Ты только о себе и думаешь! — кричит Мир, вскакивает из-за стола и бежит к себе, не разбирая дороги. Обвинения в эгоизме настолько несправедливы, что у меня сводит зубы от злости. Хочется пойти за сопляком следом и хорошенько его встряхнуть. Но… он ребёнок. Всего лишь ребёнок. Он многого не понимает. Пока… Впрочем, на стороне отца и Котька. Если бы не химия, которая ей даётся ой как нелегко, она бы мне все мозги выела. А пока у неё просто не остаётся сил на меня давить.

Спасает только работа. Если забить весь день, чтобы ни одной секунды на раздумья не оставалось, — вполне можно как-то функционировать. Совещание, встречи, проекты. Так, чтобы не поднять головы. А в промежутках — Котькины капельницы. И ночёвки в больнице. И походы в храм, когда кажется — всё, предел. Но поставишь свечку, постоишь в притворе — дальше грешной нельзя, и вера по чуть-чуть возвращается.

В один из таких нерадостных дней ко мне в офис заявляется Победный.

— У тебя что-то срочное? Если нет, давай лучше встретимся где-нибудь у… — договорить мне не дают.

— Если мы собираемся отправлять Мира в Англию, нужно поторопиться.

— К чему такая спешка?

— К тому, что дирекция хочет понимать, стоит ли на нас рассчитывать. Они не могут придерживать за ним место вечно.

По моему позвоночнику проносится холодок. Руки же и вовсе леденеют. Он прав. Он, конечно же, прав. Мне просто нужно решиться.

— Ладно. Если ты уверен, что он этого хочет.

— Уверен. Разве он тебе об этом не говорил?

Неопределённо пожимаю плечами. Если честно, у него просто не было повода мне об этом сказать, ведь я ни о чём таком сына не спрашивала. Боясь… боясь остаться одна. Вдали от моего мальчика, единственной оставшейся мне радости.

— Тогда ладно. Действуй. От меня нужны какие-то разрешения?

— С тобой созвонится Антон. Это он занимается всей бюрократической составляющей.

— Ладно, — киваю, пока не передумала, и утыкаюсь в открытый проект.

— Саша… — это всё, что я успеваю услышать, прежде чем речь Победного тонет в звонкой телефонной трели.

— Да? — прикладываю трубку к уху.

— Саша? Это Давид Ефимович. Вы меня помните?

— Конечно! Как я рада вас слышать.

— Я тут проездом в городе. Подумал, а почему бы нам не поужинать?

— И правда. Только я не могу гарантировать, что нам не придётся все отменять в последний момент. Уж слишком непредсказуема моя жизнь в последнее время.

— Ну, главное с чего-то начать. А там как пойдет. В среду. Около семи тебя устроит?

— Пожалуй, да. Более чем.

Конечно, меня очень удивляет звонок Давида Ефимовича, но мне нельзя этого показать. Потому что Победный всё ещё на меня пялится, как на картину. Отбиваю вызов. Откладываю телефон и поднимаю на него абсолютно пустой взгляд: