– Я знаю, – серьезно кивнул Чезаре. – Однако небесапростирают свое неизреченное милосердие и без наших просьб. Даст бог… даст бог…– Он не договорил, махнул рукой и обернулся к крошечному оконцу, в которое темвременем перестали хлестать струи дождя вперемежку с солеными брызгами: – Абуря-то кончилась!

И впрямь! Александра не поверила глазам, выбравшись напалубу и увидав неоглядную лазурную ширь, словно по волшебству сменившуюкипенье волн.

Солнце заходило. Чудным блеском было охвачено все вокруг. Вцелом море этого пылающего света на горизонте подымались золотистые палаццо ихрамы, окруженные бесчисленными рубиновыми каналами. А над всем этим гореливызолоченные края облаков, все переливы радуги встречались на небе, реял розовыйдым. Золото заката переходило в алый блеск на грани слияния моря и неба, вфиолетовую, неудержимо сгущавшуюся тьму наверху.

Александра едва верила глазам, неотрывно ловя потрясеннымвзором эту волшебную картину, эту невиданную роскошь. Однако феерическоезрелище длилось недолго, и к тому времени, как барка пристала к мысу, закоторым ждала длинная, узкая черная лодка, похожая на плавучий гроб, и этоткатафалк, называемый гондолой, стремительно понес Чезаре и Александру (панКазик был оставлен на барке, как ненужный груз) к просторной набережной, густыелиловые сумерки уже застлали и небо, и землю: потушили, вобрали в себя всю яркостьвечера. От радужного свечения в небесах осталась лишь бледно-лиловая тень, но иэтот последний отсвет таял с каждой минутой, а там, где только что играликраски заката, проглянули первые нежные звезды.

Ветер давно заснул, и все это зеркало недвижной водывздрагивало там, где с факелом на носу скользила лодка какого-нибудь рыболова,разгоняя направо и налево медлительные круги с лениво опускающихся весел.

Мягко покачиваясь, тихо, словно крадучись, гондоласкользнула к широкой пристани – и камни как бы расступились перед ней, открывошеломленному взору вход в широкую реку, называвшуюся Canal Grande – Большойканал… никто не сказал Александре этого наименования, она знала его сама.

Доподлинно никогда не быв в Венеции, она, чудилось, ужевидела прежде эти улицы-каналы, экипажи-лодки, несколько обветшавшую роскошьстаринных дворцов, черные кружева красавиц… и самая ночь чудилась такой жекрасавицей, набросившей свой zendaletto на лик загадочного города.

Александру везли по Большому каналу, и один за другим,словно в приветствии, чередовались очертания дворцов. А вот и громадная крытаяарка, целая улица, переброшенная через канал, – мост Риальто. И это названиепочему-то было известно Александре!

В первую минуту она ощутила противоречивое, раздирающеечувство: это была неприязнь к Венеции, подобная неприязни живого к мертвому, –и в то же время она мгновенно попала под очарование этого плавучего города,подобного сновидению о каналах, гондолах, набережных, дворцах, соборах сбронзовыми конями…

Чезаре тоже притих, даже гондольеру не говорил ни слова, атот, верно, и сам знал, куда держать путь. Совсем скоро пристали они к широкимступеням, уходящим в воду. И когда Александра шагнула на влажный мрамор, онаневольно схватилась за сердце, замершее от волнения, от безотчетного,необъяснимого, почти пугающего восторга. Она ничего не видела вокруг – толькофакел бился в руке Чезаре, бросая отблески на величественные стены, играл вчерном канале, да месяц вышел в небеса, стоял уже высоко, и серебристое сияниеего мерцало на зачарованной воде. И это мерцание, и нервная игра факела, ивлажное испарение, касавшееся ее лица, – все это одновременно и пугало, ивосхищало ее. Сердце билось так, что Александра принуждена была зажать егорукой; чудилось, она стоит перед некими вратами, на пороге чего-то… гибели,счастья – бог весть, и сейчас снова, как на змеином островке, смерть и жизньбыли равно велики и равно желанны. Она сама не знала, чего ей хочется: рухнутьв черную, непроглядную воду, слиться с ней безвозвратно – или упасть навзничьна мраморную террасу, глядеть в серебряное небо, всем существом своим ловитьприближающиеся шаги…

Вдруг она поняла. Где-то в дальних далях этого огромногодворца кто-то метался по темным коридорам, нетерпеливо, в ожидании встречи сней, мерил шагами время.

– Синьорина, – негромко окликнул Чезаре, и Александравстрепенулась, огляделась почти с ужасом: что за бред! Что за чушь лезет вголову!

Пытаясь вернуть душевное равновесие, зябко передернулаплечами и сказала намеренно резко – так резко, что голос ее зазвенел, будтосеребро, рассыпанное по мрамору:

– Не понимаю, почему вы называете Россию холодной севернойстраной. Это Венеция холодная и сырая! Я не мерзла так в России, как здесь! –И, плотнее укутав плечи в мех, храбро двинулась вслед за Чезаре, которыйпоказывал ей дорогу.

***

Дворец был так просторен, что мог утомить и хорошего ходока.После того как Александра и Чезаре миновали бессчетное число парадных покоев,где стены были покрыты бесценными фресками старых мастеров или задрапированыцветными драгоценными тканями, каскадом падавшими с высоких потолков, они вошлив темные переходы, где пахло пылью и плесенью, где в воздухе реяло и шелестелочто-то, чьи-то крылья или руки чуть не прикасались к лицу… Александра в ужасевскрикнула. Чезаре кинул небрежно:

– Летучие мыши! – повел факелом, отгоняя крылатую нечисть –и пошел дальше, как будто его объяснение должно было успокоить Александру.

Да что летучие мыши! Все вокруг ужасало ее, самый воздух,которым она дышала, казался зараженным страхом! Дурацкий восторг, опьянивший наступенях, развеялся, как дым, и все ее существо было полно ужасом передгрядущим. Судьба – это глубокое и скорбное озеро, у которого нет дна… этобесконечные черные коридоры, ведущие в никуда!

Но все на свете имеет конец, и казавшийся бесконечным путьтоже завершился… в полностью завешанной черными тканями комнате, чью тьму не всилах были рассеять даже смоляные факелы и свечи.

Высокая, статная фигура была неколебимо водружена намраморных плитках пола, и еще прежде, чем Чезаре метнулся к этой фигуре, чтобыпоцелуем припасть к руке, Александра поняла, что перед нею Лоренцо.

Если он и ждал ее прибытия с нетерпением, то догадаться обэтом было невозможно: его смуглое, словно высеченное из темного камня, лицобыло склонено к Чезаре, и тяжелый голос был в то же время мягок, как черныйбархат плаща, скрывающего его от плеч до пят:

– Ты вернулся, брат! Счастлив приветствовать тебя. Мне нехватало тебя, клянусь.