Фельдшер посмотрел вокруг себя, только мельком остановившись взглядом на Антикайнене, словно собираясь с мыслями.

— Вопрос-то я слышал хорошо, — внезапно на правильном финском языке сказал он. — Только вот постановка его неправильная. Я не буду на него отвечать.

Арвид отнял руки от лба и посмотрел на простоватого, вроде бы, фельдшера.

— Вы обязаны ответить! — не повышая голоса, но с очень неприятной интонацией заявил судья.

— А это уж я сам буду решать, — также на финском ответил Федор. — Никаких ответов, порочащих меня, либо товарища Антикайнена, вы не дождетесь. Я хозяин своему слову. Даже, когда выпимши.

Конечно, вопрос судьи был из разряда подленьких. Если ответ на него — «не было причин», суд немедленно делает вывод о том, что Марьониеми сожгли без причин, просто с поленом перепутали. В случае, если что-то упоминалось о некоей причине, то немедленно делается вывод о виновности подсудимого. При любом раскладе выявляется очень веское доказательство тяжкого преступления.

Фельдшер показал себя на суде не с самой лучшей стороны. Так заявила финская пресса, особенно акцентируя внимание на последние на тот день слова Муйсина.

«Мы — карелы, стало быть, не очень сговорчивы. Разве что вы пытать будете. Будете?»

Пытки были объявлены заурядным явлением в новой Советской действительности. А карелы — так это, вообще, чмо. Или чмы. Безкультурные и неуравновешенные хамы.

— Что такой хмурый? — поинтересовался у адвоката Тойво, когда им позволили после заседания переговорить.

— Да стесняюсь сказать, — вздохнул Арвид.

— Валяй, чего уж там.

— Вас, скорее всего, расстреляют, — сказал швед.

— Или повесят, — добавил Антикайнен.

— Или повесят, — согласился тот.

Суд — это трясина. Кого-то затягивает насмерть, кто-то чудом выбирается, лишившись всех своих сил. Но никто после суда не остается таким, как до него. Все жертвы делаются «судимыми» — и это уже не просто.

13. Весы качаются

После триумфального выступления фельдшера Феди для восстановления кислотно-щелочного баланса у зрителей и болельщиков пара дней слушались выступления добровольцев «освободительной армии», которые пучили глаза и дули щеки, расписывая те идеи гуманизма и демократии, культуры и прогресса, которые они хотели нести в отсталые карельские деревни.

Впрочем, про «демократию» они не упоминали, этот лозунг гораздо позднее развили американцы, сбрасывая бомбы на мирное население Югославии. Теперь-то каждый дурак знает: методика демократии — это бомба с бомбардировщика.

Однако никакого резонанса выступления ветеранов не вызвали. Они напрочь забывали о коммерческой составляющей своего похода, не могли вспомнить, где и когда принимали «присягу», как таковую, после которой им разрешалось пользоваться стрелковым оружием в корыстных сугубо военных целях.

Болельщики и зрители вспоминали шоу фельдшера Феди и скучали. Дело действительно шло к решению о расстреле. Адвокат отчаянно пытался привлечь внимание Х к процессу, но тот погрузился в какой-то свой судебный транс и на что-то здравомыслящее реагировать перестал. Газеты предполагали дату казни, некоторые посетители пивных заведений заключали пари на определенный день.

Настала очередь выступать второму свидетелю, Ханнесу Ярвимяки. Переводчика для него, как понятно, не требовалось.

Сначала он долго и с чувством делал различные жесты сидевшему в клетке Антикайнену, смахивая слезы с уголков глаз. Маршалы немедленно пристали к нему с замечаниями, но он на них плевал.

— Слышь, ты! Пока судья не пришел, волен делать любые жесты.

Маршал позеленел от радости и больше с замечаниями не приставал. Только зыркал из своего угла, как обиженный школьник на учителя.

Тойво в ответ лишь кивал, позвякивая своими цепями. Чертовски приятно было видеть слегка раздобревшего, но все равно могучего боевого товарища.

Исполнив положенный ритуал с приседанием после того, как свершилось восхождение судьи на трибуну, болельщики замерли, предвкушая: что новый оратор нам готовит?

— Дорогие товарищи! — начал Ханнес, когда ему дали слово. — А также собравшаяся здесь буржуазия! По существу сегодняшнего дела мне бы хотелось на правах свидетеля внести некоторую ясность.

Х нахмурился, а Хонка приготовился залаять со своего места. Но Ярвимяки, для которого по долгу службы приходилось выступать перед самыми различными и самыми многочисленными аудиториями, продолжил, нимало не смущаясь.

— Обнаруженное нами мертвое тело со всеми признаками умертвения от удушья и дыма, позднее поврежденное огнем, будучи живым издало несколько криков, а потом, видимо, лишилось чувств. Вопли его были услышаны сбежавшими на пожар красноармейцами. Кто кричит? Точнее — кто кричал? Командиры провели перекличку, расставляя бойцов на подачу воды для тушения. Все шиши были на одно лицо. Простите — просто налицо. Собравшиеся жители тоже потерь не обнаружили, за исключением тех, которых ранее убили лахтарит. Простите, финские добровольцы, как вы их называете.

Тойво отметил про себя, что о его отсутствии Ханнес не упомянул. Может, изначально считали, что это он сгорел?

— Перед организованным выходом красноармейцев из Кимасозера поутру было сделано опознание мертвого тела. Никто его не опознал. Решили похоронить его силами местных жителей. Но у тех сил не хватило до прихода финских войск выкопать надлежащую могилу.

Свидетеля Ярвимяки слушали очень внимательно, не перебивая и не мешая выкриками.

— И закончить свое предварительное выступление мне бы хотелось словами: я очень надеюсь, чтобы финскому правосудию не мешали ложные настроения, типа «торжества справедливости» или «политической воли».

Зрители на своих местах зашевелились. Окончание речи было откровенно охальным. За это можно было получить пенальти от суда за, якобы, «неуважение». Но Х проглотил все рвавшиеся у него слова, ограничившись вопросом:

— И куда, хотелось бы знать, делось тело?

— А никуда оно не делось, — охотно сообщил Ханнес. — Его забрали с собой финские добровольцы, но где-то в лесу выронили. Может, не нарочно, может, нарочно. Несмотря на то, что оно было помещено в ящик весьма внушительных размеров, в деревенской аптеке не нашлось достаточного количества формальдегида, чтобы предотвратить все нежелательные последствия транспортировки покойного на длительное расстояние.

— Почему ящик был большой, а не обычный гроб, какие даже в такой деревне, как Кимасозеро, можно без труда сыскать? — спросил судья.

— На это есть только одна причина, и я вам ее скажу, — ответил Ярвимяки. — Руки у покойного были вытянуты перед собой, и не было решительно никакой возможности их вправить.

Родственники несчастного Марьониеми женского пола всхлипнули.

— Так где же само тело? — это спросил кто-то из болельщиков.

Судья тотчас же гневно стукнул молотком. Свидетель лишь вздохнул.

Но вопрос повис в воздухе, и с ним надо было что-то делать. Прокурор поднял руку, испрашивая разрешения. Х уныло кивнул ему головой.

— Можете ли вы ответить, где тело? — спросил