сих пор и не догадываетесь. Не правда ли, ты, жук навозный? — Интонация Мудрика резко поменялась, голос окатил агрессией и ненавистью.

— О чем вы? — произнес Фогель, с трудом шевеля языком. Челюсть и ребра болели нестерпимо, во рту копилась соленая кровавая слюна, тело не могло содрогаться от страха лишь потому, что было туго стянуто скотчем.

— А ты посмотри внимательно, еще разок внимательно посмотри на эту вот гниду помоечную, может, вспомнишь чего! — рявкнул хозяин, кивнув в сторону синюшного бомжа. И, переведя на него взгляд, добавил: — Ну что, лапуся, бздишь? Правильно бздишь, дальновидно. С тобой я разберусь по всей строгости нравственного закона. Как сказал философ, он должен быть внутри нас. У тебя его не оказалось, а стало быть, и звездное небо над тобой зря висело. Скоро погаснет. А пока дыши собственной своей вонью-то. Мне ты еще пригодишься… «грамотей». Так тебя, вроде, на свалке-то кличут?! Федор Захарович подошел вплотную к креслу, морщась от едкого запаха перегара и немытого тела (он специально распорядился доставить клиента «в натуральном виде.)

Но тот словно не слышал. Он продолжал вглядываться в лицо сидящего напротив человека сквозь похмельную пелену, застилавшую взор. Нет, Фима не знал его, никогда не видел. Разве что время и образ жизни так изменили облик, что и мама родная не признала бы. И все же какое-то воспоминание маячило, дразнило…

— Ладно, отдыхайте, у меня сегодня без вас дел хватает, — снисходительно изрек Мудрик. — Завтра поговорим плотнее.

Следуя жесту хозяина, маленький крепыш Закир и здоровяк Гоша, верные Пат и Паташон, тотчас укатили Фогеля.

Мудрик постоял рядом с оставшимся, глядя с брезгливостью на его болезненно вспухшее лицо, потом пихнул бомжа ногою в грудь, и тот покатился прямо в руки быстро вернувшемуся Закиру. Подручный ловко развернул и увез его со «сцены», где разворачивалось это короткое, абсолютно необъяснимое для гостей и бесконечно радостное, триумфальное для хозяина действо.

Глава 4

На свой страх и риск

Вадик Мариничев ехал в труповозке, сопровождая «вещдок». Он не мог догадаться, когда и каким манером они собирались выкрасть Фогеля, как намеревались нейтрализовать охрану, т. е. его самого. Но теперь неважно. А важно, что им все удалось. Кроме одного: не оставить следов. Впервые в длинной череде проникновений в чужие жилища, компьютеры, офисы… Впервые в процессе уничтожения целой группы безвинных людей…

Нет, этого седого, с припухлыми омертвевшими губами, он им не отдаст. Решимость отстоять «вещдок» заставила невольно нащупал кобуру под полой пиджака.

По дороге Вадик рискнул остановить катафалк у телефона-автомата (к чертям мобильник, он скорее всего на прослушке) и прозвонить Оксане Львовне Крачко, эксперту-криминалисту, о которой Вадик достоверно знал две вещи: очень опытна и в былые времена более чем небезразлична к Тополянскому. Она сняла отпечатки пальцев и уже оцифровывала их в лаборатории. Нужно было немедленно получить результат, ввести в главный компьютер и… Вадик понимал четко: единственный шанс напасть на след похитителей и убийц — зацепиться за личность белобрысого крепыша — снайпера, четыре часа назад свое отстрелявшего. Единственный шанс — войти в электронную базу и поискать на удачу: а вдруг?..

Впрочем, Вадик Мариничев по прозвищу Жираф ловил себя на параноидальном предположении, что силы, которые затеяли все это кровавое и загадочное побоище, могут успеть за час-другой и Оксану Львовну укокошить, и секретную электронную базу следственного отдела прокуратуры стереть невосстановимо к чертовой матери.

За всем произошедшим Вадим чувствовал некую почти мистическую мощь, чуть ли не волшебное могущество той структуры, которая только и была способна презреть любые законы, сломать любые системы защиты. Он не сомневался: действовал Федеральный комитет правопорядка, действовал по приказу самого Мудрика, и никто не смел да и не мог остановить эту дикую по своей жестокости, умопомрачительно бессмысленную операцию.

«Проклятье! Ну почему же все крутится вокруг тщедушного, пожилого, незаметного еврея, безмерно далекого от большой политики, от криминала, от людей, хоть в какой-то мере влияющих на ход событий в стране»!?

Звонок мобильного заставил вздрогнуть. Такое случалось крайне редко: нервы у Вадика были под стать его физическим и интеллектуальным достоинствам — в большом порядке. Не зря Тополянский приблизил и пестовал его уже не первый год, теша себя надеждой, что когда-нибудь этот мальчик помянет старика добрым словом.

— Вадим Петрович? — на мобильном отпечаталось «абонент неизвестен».

— Слушаю вас!

— Сабуров говорит. Узнали?

— Признаться, нет, Сергей Павлович, — честно ответил Вадик. Первый зам. генпрокурора никогда ему не звонил — не по чину…

— Вы где сейчас?

— Сопровождаю в морг труп неизвестного, которого подстрелил во время операции в пределах необходимой обороны. А вы уже знаете, что…

— Знаю, все знаю. Вот что, юноша, вы этот труп, конечно, проводите до места назначения, а то не ровен час сбежит или оживет (в трубке послышался нервный смешок). И все, Вадим Петрович, ваши обязанности по данному делу выполнены. С вашим руководством обговорим, поезжайте к себе, пишите отчет, обоснуйте необходимую оборону и передайте все вашему начальнику управления. Этим делом займутся другие люди, из другого ведомства, а вы к текущим делам возвращайтесь. Так надо, Вадим Петрович. Хорошо меня поняли?

— Понял вас, Сергей Павлович. Будет исполнено, — по-военному четко ответил Вадик. В трубке щелкнуло, отбой. Он еще не успел отвести ее от уха, как телефон зазвонил снова. И опять «неизвестный абонент». Вадик подумал, что Сабуров чего-то недоговорил. Но на том конце провода был не Сабуров. Голос низкий, гортанный, уверенный. Без представления и предисловий.

— Ты труп, понял? Зря ты так хорошо стрелять научился. До встречи, Жирафчик.

Телефон отключился. Звонивший наверняка был человеком серьезным и зря слов на ветер не бросал. К тому же смерть Седого очень его, судя по тону, разозлила. Иначе он не снизошел бы до угроз какому-то оперу, а просто шлепнул бы его, как и прочих, — тихо и ювелирно.

Звонивший, сам того не ведая, совершил ошибку. Он не мог предполагать, какая воля к сопротивлению, какое гордое упрямство, бесстрашие и