Убийцы сработали с уникальной оперативностью. Они не могли не понимать, что эти двое, Бурдейный и Торопов, находились при исполнении. Более того, их с Вадиком разговоры наверняка прослушиваются и решения о ликвидации принимаются в какие-то минуты.

«Их отследили, как дилетантов, — рассуждал Тополянский. — То есть в операции (назовем ее условно операция «Кроссворд») задействованы профессиональные ликвидаторы высшего класса. Оснащены совершеннейшей аппаратурой прослушивания, да еще и с лицензией на убийство. Теперь не малейших сомнений: Фогель здесь ни при чем. Он никак не мог влиять на события. Стало быть, Прижогина убрали, чтобы тот своими показаниями не снял подозрения с объекта охоты: не опознал бы в нем покупателя валенок. Грим, парик, искусство визажиста — вот вам и Фогель в магазине… Но Прижогин мог и усомниться. Ну и что? Где повод убрать? Да еще отягощая содеянное убийством двух оперов?»

Завтра в полдень Алексея Анисимовича ждал с докладом лично зам. генпрокурора. Никогда еще Тополянский не был хуже готов к отчету, чем сегодня. Он впервые, да, пожалуй, впервые за долгую практику чувствовал себя не просто обескураженным, но раздавленным обстоятельствами дела. Впервые не понимал ни мотивов, ни механизма, ни, тем более, заказчика этой череды преступлений. И если формальная логика приводила к выводу, что со всем этим как-то связан Мудрик и его люди, то здравый смысл отказывался принять причастность столь высокосидящего человека к такой витиеватой, многозвенной цепочке убийств вокруг жалкого, политически и физически немощного человечка, простого безобидного интеллигента. Ну не еврейское же, в самом деле, происхождение всему причиной? Мало ли их в России куда более заметных? Не может быть! Чушь!

И еще один вопрос, на который Тополянский не находил ответа: если со всем этим как-то связан Мудрик, почему из высших эшелонов прокурорской (читай — его власти) прошла четкая команда копать что есть мочи?

Стемнело. На заднем сидении клевал носом изможденный Фогель. Видно, организм уже не справлялся со стрессами и спасался, отключая сознание. Вадик Мариничев сидел рядом, задумчиво глядя в окно на убывающую к окраине люминесцентную Москву. Тополянский наблюдал его в зеркале заднего вида. Хорош парень. Сообразителен, невозмутим, неутомим. Может сделать карьеру. Но парню придется расстаться с иллюзиями. Кажется, он искренне верит в силу правовой системы. И, похоже, неважно пока ориентируется в тех политических хитросплетениях, без учета которых, увы, некоторые дела не могут быть расследованы априори. Или же успех будет чреват ба-альшими личными неприятностями.

Тополянский задумал продержать кроссвордиста взаперти еще одну ночь и дождаться итогов завтрашнего доклада руководству. Доклад не сулил ничего хорошего. Весьма вероятно, завтра примут решение по нему самому, и завершится его профессиональная картера. Он внутренне готов был к такому исходу, тем более что усталость, накопившаяся за последние годы, дала о себе знать как никогда именно на этом головокружительном, невразумительном и крайне странном деле.

Было и еще кое-что тревожное. Вадик, пребывавший в добрых отношениях с девушкой из пресс-службы прокуратуры, выяснил: за последние два весьма бурных для оперативной и следственной бригады дня о деле не появилось ни строчки даже в желтых, деполитизированных изданиях. Как в рот воды набрали. Симптом. Вероятно, кто-то приказал захлопнуть пасть.

Никак не вязалось с первоначальной, так и не отмененной командой руководства распутывать по полной программе, без оглядки на лица. Опять нестыковка, опять нестандарт!

Фогель очнулся и вяло поинтересовался: «Куда мы едем?»

— Как куда, Ефим Романович? Я же обещал — в безопасное место, в наше убежище, — ответил Тополянский, полуобернувшись к виновнику всех своих бед и проблем. Тон его при этом походил на родительский, каким успокаивают малышей. — С вами останется Вадим. И только до завтра… А завтра домой, к жене, детям…

Он осекся, поняв, что допустил бестактность. У Фогеля один сын, помочь ничем не может, и не стоило бы так…

— Я больше не желаю прятаться, скрываться, спасаться, я хочу домой сейчас, и будь что будет, — неожиданно спокойно и твердо произнес Фогель. — К тому же, уверяю вас, на этой вашей партизанской заимке не менее опасно хорониться, чем в любой из московских квартир или подворотен. Мы все как на ладони. Мы пешки на шахматной доске. Идет игра. Нас передвигают, пока мы нужны живые. Те фигуры, которые были обречены, — их уже съели.

— Э нет, уважаемый Ефим Романович, есть еще одна фигурка, есть, — выдохнул Тополянский, выразительно поглядев на Фогеля сквозь полумрак салона. И вдруг услышал непривычно тихий и уверенный голос Вадика, произнесшего многозначительно: «Одна ли!?»

— Кого ты имеешь в виду, — с удивлением поинтересовался Алексей Анисимович, но в этот момент мягко сработали тормоза, и водитель объявил:

— Приехали.

Они вышли из салона в полумрак двора в десяти метрах от скупо освещенного подъезда. Тополянский бросил через плечо: «Рустамчик, я недолго», и, взяв под руку Ефима Романовича, направился к двери. Вадик следовал сзади, профессионально «проверяясь». То же делал и его шеф, включив многолетний навык сыскной работы.

Участок двора в районе подъезда был абсолютно безлюден — по крайней мере в пределах видимости. Они поднялись в квартиру, вошли в гостиную, и Тополянский, не раздеваясь, уселся на диван рядом с измученным Фогелем.

— Еще раз, высокочтимый Ефим Романович, приношу вам искренние мои извинения за беспочвенные подозрения, доставленные неудобства и волнения, коими причиной были, как вы, наверно, изволите догадываться, не прихоти и вздорности нашей следственной службы, а исключительно ход событий, до сих пор не менее загадочных и странных, чем представлялись они все прежние дни, — завернув этот витиеватый литературный фортель, Тополянский устало выдохнул и завершил: — Завтра многое проясниться. Не дрейфьте, любезнейший. Ваши испытания подходят к концу. Вас никто убивать или калечить не собирается — поверьте старому сыскарю. Над вами нагнали свинцовых туч и напрудили под ногами кровавых луж, чтобы вас подавить психологически. Зачем безумствовали эти убийцы невинных людей — честно признаюсь, не знаю. Разве что репутацию вам испортили, ремеслом своим заниматься, скорее всего, больше не сможете. Но прокормитесь как-нибудь. Все образуется. Для вас. Мне вот хуже. Я потерпел сокрушительное поражение — впервые в профессиональной карьере. Меня в лучшем случае вышвырнут, а в худшем…

Он сделал паузу, подобающую драматизму момента, добавил: «…и вовсе…», но продолжать не стал, посчитав, что создал