Поднявшись по бульвару до Ла-Бреа-авеню, я начал представлять себе, как моя мать приезжает из Санта-Барбары на поезде, с простеньким чемоданом в руке. Какой символический поступок она совершила, чтобы отметить свою новую жизнь? Пошла полюбоваться на гигантские буквы «Голливуд» на вершине горы Ли? Или она прошагала по этой улице от Дрэйк-отеля до «Китайского театра», где проходили премьеры всех крупных экранизаций своего времени? Или направилась прямо к модельным агентствам бульвара Уилшир, адреса которых терпеливо собирала столько месяцев? Сколько таких, как она, в пятнадцатимиллионном городе? Сколько юных девушек, прибывших из своих небольших местечек, сколько школьных королев красоты обивало пороги тех же агентств в поисках роли своей жизни? Единственное, что меня утешало – Элизабет приблизилась к своей славе и почувствовала ее лучи, хоть при этом и обожгла себе крылья, как бабочка.

На следующий день я встал раньше обычного и провел утро, разбирая вещи матери. Должен сказать, что по мере того, как продвигалась инвентаризация, мое разочарование становилось все сильнее. Хэтэуэй предупредил меня, что, разбирая старые коробки, забытые в подвале, дела не раскрывают. Сейчас я убеждался в этом на своем горьком опыте.

Там были прекрасно сохранившиеся портфолио с фото той поры, когда Элизабет Бадина была манекенщицей, почтовые открытки и письма от друзей, просматривая которые я ощутил неприятный осадок от ее первых лет в Голливуде, книги, на страницах которых в изобилии встречались заметки, сделанные ее рукой, несколько старых контрактов. Прочтя один из них, я узнал, что ей заплатили 10 долларов за фотосессию – сумма, которая даже тогда была смехотворной. Там были безделушки, покрытые пылью вещицы, беспорядочная куча счетов, связка ключей… Еще я нашел в глубине коробки непонятный бронзовый бюстик, судя по всему, копию с древнегреческой статуи. Лицо молодого мужчины выражало благородство и безмятежность, в чертах лица чувствовалась непреклонность, глаза из цветных камней казались на удивление выразительными, из-под повязки у него на лбу торчали кудрявые волосы. Раньше я никогда не видел этой статуи: должно быть, Нина спрятала ее в подвале до того, как мы переехали в Сильвер-Лейк. Наскоро очистив, я поставил ее на каминную полку и продолжил перебирать вещи.

Сидя на ковре в гостиной, я начал приходить в отчаяние, как вдруг мне на глаза попалась единственная находка, достойная внимания: тетрадь в красной тряпичной обложке, на первый взгляд пустая, между страницами которой обнаружилось два сложенных вдвое листочка бумаги. Я узнал почерк своей матери – мелкие буквы с почти отсутствующими вертикальными черточками, – написано было второпях и на нервах. Картонная коробка, где я нашел эту тетрадь, немного отсырела: в нижней части листочка чернила потекли, отчего последние фразы было невозможно разобрать. Я сразу же понял, что держу в руках черновик письма. С первых же строк я почувствовал, как мое сердце бешено застучало.

Без сомнения, с моей стороны это трусость – писать тебе вместо того, чтобы все высказать прямо в лицо. Но, видишь ли, я слишком опасаюсь, что не получится ясно выразить все, что думаю. Я никогда особенно не ладила со словами. Разве актеры не довольствуются тем, что произносят то, что другие вкладывают в их уста? Ты это знаешь не хуже моего. Или нет, может быть, мне все-таки не хватает смелости. Просто скажу тебе все как есть, без прикрас. Я никогда не забуду то, что мы пережили вместе. Каждый день, каждый час, каждая минута, проведенная с тобой, навсегда останутся в самой глубине моего существа. Но так больше не может продолжаться. Я наизусть знаю твои упреки. Знаю, что уже некоторое время держу тебя в напряжении. Между нами (…) «забор из колючей проволоки», как мне однажды от тебя довелось услышать. Но это не от недостатка любви, а чтобы защитить тебя, чтобы защитить нас. Жертва, о которой ты меня просишь (…) Наши встречи, даже тайные, стали слишком опасны. Опасны для нас и, я бы сказала, для Дэвида тоже. Теперь я должна думать о нем. Мать больше не задавала мне вопросов, думаю, она поняла (…), что я захлопнусь, как устрица при любой попытке устроить мне допрос. В любом случае, что я смогу ему сказать, что отец его не признал и никогда не признает? Как ты себе это представляешь: мы будем жить в доме семейной парой, как ни в чем не бывало, воспитывать ребенка? Мое собственное счастье стало для меня чем-то мизерным и незначительным. Даже съемки кажутся не такими важными, как раньше. А ведь всего год назад я была бы готова продать душу дьяволу, чтобы заполучить такую роль. Каждое утро я прихожу на студию, полная страха из-за всего того, что ты знаешь. Ошибки, которые я совершила, будут преследовать меня всю жизнь. Какой несчастной дурочкой я была! Ты хорошо знаешь, что меня никогда не оставят в покое и что (…)

Совершенно озадаченный, я дважды перечитал этот не до конца исписанный листок. Неужели я первый, кто заглянул в него спустя сорок лет? И моя бабушка не обнаружила его, складывая вещи своей дочери? Хотя нет: она не оставила бы его в тетради и, учитывая содержимое письма, отнесла бы куда следует.

Никакой даты не было, но упоминания съемок все ставило на свои места: эти слова могли быть написаны только в январе 1959 года, за несколько недель или дней до ее исчезновения. У меня в руках было ее последнее письмо или, по крайней мере, черновик, что придавало ему в моих глазах еще больше ценности: здесь она свободно выражала свои мысли.

Моим первым впечатлением было, что все в этих трех десятках строчек укладывалось в ту версию, которую сконструировали мы с Хэтэуэем. На момент исчезновения у Элизабет и правда была любовная связь. Ее больше не устраивало тайком видеться со своим любовником, у которого были все шансы оказаться моим отцом. Никакая совместная жизнь для них была невозможна: образ пары, воспитывающей ребенка, упоминался лишь для того, чтобы быть отвергнутым. Что говорило в пользу того же предположения: мужчина был женат и развод даже не рассматривался, скорее всего, из-за его высокого положения в обществе. Умирая от переживаний и все еще любя, она все же решилась порвать с ним, чтобы защитить своего ребенка и карьеру. Но в последнем пункте мы ошиблись: разрыв был решением моей матери, а не того неизвестного мужчины, боявшегося, что она обнародует их связь. Впрочем, дела это не меняло. Единственно, что менялось, это мотив убийства – а я больше не сомневался, что имело место именно убийство, – ревность, досада, гнев и чувство унижения брошенного… Гораздо более сильные побуждения, чем можно подумать.

Я пораскинул мозгами. Послав перед этим письмо или нет, моя мать встретилась в «Голубой звезде» со своим любовником и объявила, что окончательно оставляет его. Их разговор быстро закруглился. На следующий день этот мужчина снова пытается с ней встретиться или назначает свидание в Голливуде. Почему Элизабет согласилась? Неужели ей не было все ясно? Или она хотела раз и навсегда поставить все точки над «и»? Позволила задобрить себя? Впрочем, не важно… Она встречается с мужчиной, по вине которого исчезает навсегда: может быть, убийство было преднамеренным, а может быть, все произошло случайно в результате ссоры.

Еще под впечатлением от своего открытия я позвонил Хэтэуэю, но попал на автоответчик. Я оставил ему послание, я затем отправил письмо по факсу. Когда я его сканировал, в дом вошла Мариса. Я заметил, какой озадаченный взгляд она бросила на валяющиеся по всему полу вещи и коробки.