– Ты не можешь такое говорить. Что бы ни могло случиться, она всегда будет твоей матерью.

– Я не уверен, что можно страдать от отсутствия кого-то, кого никогда не знал.

– Конечно, ты же из-за этого страдаешь.

Повисло молчание. Этот разговор начал тяготить меня не только потому, что заставлял открывать свои чувства, сколько потому, что был основан на лжи. Ну почему я заврался и теперь отмалчиваюсь? Было бы так просто с самого начала сказать Эбби все как есть.

– Я видел свою бабушку, она просит поцеловать тебя за нее.

– Как она себя чувствует?

– Неплохо, я бы сказал, в хорошей форме. Всякий раз, когда навещаю ее, я сожалею, что поместил ее в эту пятизвездочную тюрьму. Не думаю, чтобы она была счастлива.

– Но ты же хорошо знаешь, что она больше не в состоянии жить одна.

– Я мог бы нанять кого-нибудь, кто мог бы круглые сутки находиться с ней!

– Что каждую минуту напоминало бы ей о ее состоянии… и не помешало бы упасть с лестницы или опрокинуть на себя кастрюлю кипящей воды на кухне.

– Может быть, но жизнь – это риск.

– В ее возрасте больше нельзя рисковать, Дэвид. Хорошо, а теперь я должна тебя оставить. Меня ждут обедать, сегодня следует начать рано. Позвони мне, ладно? И не теряй на этот раз телефон. Мобильник для того и существует, чтобы все время быть при тебе.

– Попытаюсь этого не забыть.

Мариса ушла, я обедал один на большой кухне, где вот уже четыре года не готовилось никакой еды. Фаршированные перцы были просто божественны, но мне не хотелось есть. Едва притронувшись к тарелке, я поставил ее в холодильник. С чашкой кофе в руке я прохаживался по гостиной и снова думал о последнем письме, написанном моей матерью. То, что Хэтэуэй не перезванивал, вызывало раздражение. Я спрашивал себя, действительно ли он принял мое дело всерьез. Или он собирается только складывать мои деньги в карман и сплавлять ничего не значащую информацию, которую хранил в загашнике?

В начале первого в дом пришел сын Марисы, чтобы собрать вещи. По его огорченному лицу я понял, что мать устроила ему нагоняй за то, что работал у меня в гараже, когда я в Лос-Анджелесе. Предложив ему стаканчик, я попытался ободрить его:

– Антонио, я тебе уже сто раз говорил, что ты меня не беспокоишь. Оставь свои вещи там, где они лежат, ладно?

– Это классно с вашей стороны.

Сделав глоток колы, я указал пальцем на эмблему «Лейкерс»[49] на его тенниске.

– Не похоже, что мы снова увидим их игру. Видел, какой бардак творится в НБА?

Он скривился.

– Готов спорить, что локаут[50] сильно испортит сезон. Во всяком случае, с некоторых пор мы больше не на последнем месте. Я спрашиваю себя, может, для нас так лучше.

– С такой командой всякую надежду потеряешь.

– Скажете тоже.

– Знаешь, откуда взялось название «Лейкерс»?

– Нет, – сказал он, качая головой. – Сказать по правде, я никогда не задавался таким вопросом.

– Перед тем как обосноваться в Лос-Анджелесе, команда начала свое развитие в Миннесоте, земле десяти тысяч озер. «Лейкер» означает «озерный житель».

– Ну, если так будет продолжаться, для них самым лучшим будет вернуться в Миннесоту. Et rapidos![51]

– А как твой фотоаппарат, работает?

– О, «Canon», который вы мне подарили, просто гениальная вещь! Если хотите, я мог бы вам показать свои последние снимки.

– С удовольствием. Ты очень одаренный, Антонио.

Разговор подал мне одну идею.

– Ты не мог бы оказать мне услугу?

– Все, что хотите.

Я взял из кабинета фотографию, которую передал мне Кроуфорд.

– Это ваша мать, не так ли?

– Да.

– Она была действительно очень красивой…

Антонио практически не знал своего отца. Не особенно распространяясь на эту тему, Мариса доверительно сообщила мне, что тот покинул семейный очаг, когда их сыну было всего три года. С тех пор она ничего никогда о нем не слышала.

– На самом деле я ее уже видел, – добавил он, не сводя глаз со снимка.

– Правда?

– Мне, наверно, не следовало, но… однажды я искал ее фото в интернете. Надеюсь, вы на меня не сердитесь?

– С чего бы мне на тебя сердиться? Напротив, мне очень приятно.

– Знаете, что я вам скажу: эта самая удачная, намного лучше остальных.

– Я тоже так считаю.

Теперь я окончательно убедился: автором этой фотографии был не кто иной, как Харрис. Не только потому, что снято было талантливо; чтобы ухватить, когда моя мать на мгновение расслабилась, надо было очень хорошо ее знать.

– Ты мог бы увеличить эту фотографию? Мне бы хотелось повесить ее у себя в кабинете.

– Без проблем, у меня приятель вкалывает в фотолаборатории в городе. Вот только, учитывая размеры исходника, вы чертовски потеряете в качестве.

– Сделай как можно лучше. Я полностью тебе доверяю.

Антонио покачал головой.

– Ну что за дрянь с ней случилась. Судя по тому, что я читал, она еще немного, и стала бы кинозвездой.

– Кто знает?

– Я вам очень сочувствую.

Я понял, что, говоря мне все это, Антонио думал не столько о моей матери, сколько о своем отце, который их бросил.

Прошлой ночью я так мало спал, что сразу после его ухода мешком рухнул перед телевизором. Я переключал с одной программы на другую, пока не попал на репортаж о недавней военной операции американской армии против террористических баз в Афганистане и фармацевтического завода в Судане. Я отложил пульт от телевизора, очень довольный, что нашел передачу о чем-то, кроме похождений Клинтона. Не считая псевдоэксперта, который язвительным голосом пояснил, что для президента эти военные операции – всего лишь средство заставить всех забыть о деле с Моникой Левински. Выключив телевизор, на несколько часов я забылся беспокойным сном.

После короткого телефонного разговора Хэтэуэй прибыл ко мне около семи. На нем была гавайская рубашка, еще более отвратительная, чем накануне. Он заметил, что мой взгляд упорно останавливается на его одежде.

– Моя жена ненавидела эти рубашки. С тех пор как мы расстались, для меня стало делом чести сделать их основой своего гардероба.