способами, пока завоевание не закончится, но лишь только выбор сделаете, обнародовать его и исполнить надобно одновременно. Ничто Вас остановить не сможет. На Вашей стороне мнение всей Европы, сила Ваших армий и энтузиазм Вашей нации, которая сердцем и душой будет Вам благодарна за освобождение братского народа греческого и увидит в этом освобождении неуклонную Вашу решимость православную веру поддержать.

Последняя сложная задача – как спасти Вашего посла. Но ее решить будет легче, чем прежде, если посла заранее предупредить. Прочие послы смогут, если захотят, его примеру последовать. В подобных случаях за деньги все можно сделать.

210. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Дерпт], 26 октября 1824 г.

Государь!

В последние несколько дней все располагает меня к живым воспоминаниям о прежних прекрасных днях, когда осмеливался я думать, что <Вами владел> Вы меня любили[656]. Получил я маленький барельеф с Вашего портрета, совершенно похожий, а также повидал великую княгиню Марию, сию неподражаемую сестру, которая Вас любить умеет, и двух прелестных принцесс, которые в любви к Вам уже с матерью соревнуются. Восхищался я, видя это, и радовался я каждому слову, что они мне о Вас говорили; но когда наедине с собой остался, сердце мое сжалось. Они едут к Вам; Вы их к сердцу прижмете, а меня? – Никогда более!

А между тем следовало бы мне с Вами увидеться, не только ради меня, но, главное, ради Вас. Вы вот-вот новый общий устав университетов и училищ Вашей империи подпишете, и если судить по указу, вызванному событиями в Вильне, который получили мы недавно, будет этот устав губителен для народного просвещения[657] <еще больше, чем для юношества>. Государь! делайте со мной что хотите, но обязан я Вам правду сказать. Вы на шаг от того, чтобы все разрушить и потерять ту славу, какую Ваша система народного просвещения Вам за последние двадцать лет принесла. Вельможи, которые Вам уставы предлагают, только и могут, что юношество развращать, истреблять зачатки гения и науки. Из них одни холостяки, другие своих сыновей в училища и университеты не отправляют. Когда дело идет о судьбах юношества – надежде отцов и матерей, будущей опоре правительства, – интересоваться следует мнением отца, причем отца, чьи сыновья учатся в этих заведениях, предмете вместе и презрения, и зависти.

Не подумали при этом даже о Политике, о которой так много говорится в последних предложениях, Вам сделанных. По какой причине толкуют нашему юношеству о возмущениях и заговорах, которые в Польше готовятся? Зачем ему об этом знать? Ни лифляндец, ни русский не поляки. Ни тот ни другой сызмальства политическими идеями не занимаются. По правде говоря, Министерство народного просвещения многое сделало для того, чтобы опасные эти идеи зародились в головах наших учащихся, ибо три или четыре года назад приказало нам в гимназиях преподавать всемирную историю в ее отношениях с Политикой. Однако карбонарии из училищной комиссии Дерптского округа смиренно возразили, что опасно было бы напитывать подобными идеями сумасбродные умы юношеские, и приказа не исполнили. К чему же ведут все эти указы, которые на профессоров возлагают столько разнородных обязанностей? К рождению чудовища, которое затем истреблять придется. Солон не стал закон о наказании для отцеубийц сочинять, ибо, сказал он, не должно греческое юношество знать, что бывают на свете отцеубийцы. Вот дух истинного законодательства. И в любом случае разве у правительства не довольно сил, чтобы ученика высечь розгой, если он провинится, но не объявлять ему заранее, что он для государства опасен? Король Испании недавно все школы в своем королевстве запретил, чтобы изгладить из памяти юношества идеи либеральные. Вот самое надежное средство их утвердить в умах отныне праздных.

По этой-то причине, Государь, прошу у Вас позволения приехать в Петербург, то есть Вас повидать, потому что без Вас Петербург для меня притягательности не имеет. <Тысячу рублей, в которые мне это путешествие обойдется, отыскать сумею.> Прошу об этой милости; молю Вас мне ее оказать хотя бы еще однажды; заклинаю Вас Вашим собственным интересом и моей священной любовью к Вам, с которой расстаться не могу, – не откажите в моей просьбе. Скажите хоть одно слово, и я появлюсь либо как частное лицо, либо официально, так, как Вы сочтете нужным.

Неужели сомневаетесь Вы в моей порядочности, в моих правилах? Не говорю о глубоком знании этих материй, достоинстве весьма обыкновенном после трудов двадцатидвухлетних, но решительно недостающем <вельможам> Вашим советчикам, которые университеты и училища видят лишь издали, не имея ни малейшего понятия о внутренних их делах, но воображают, однако, что довольно одного взгляда, чтобы судить и распоряжаться. Быть может, Вы моей пылкости опасаетесь? Мне 58, пылкость моя перестала быть нескромной, и всецело в Вашей власти ее укротить. Разве был я когда-нибудь строптив, разве не доказывал свою умеренность двадцать лет назад? Даже когда Вам возражал!

Государь! <Я не честолюбив, но> Жестоко страдал я в течение десяти лет, видя сведения, какие Вам преподносят. Примите от меня кое-какие сведения иного рода, хотя бы для сравнения. Неужели чем-то я Вас оскорбил? Вы знаете, что люди всегда к тону человека привыкают, лишь бы он правду говорил, и Вы одиннадцать лет мой тон любили. Полюбите его вновь, если только натура Ваша не переменилась. Но нет, сотня поступков Ваших, о каких мне известно, доказывают, что Вы внутри все тот же: чувствительный, великодушный Александр, друг истины, какой бы непроницаемой броней Вы себя порой ни покрывали.

Благоволите ответить согласием

Вашему Парроту.

211. Г. Ф. Паррот – Александру I

Дерпт, 14 декабря 1824 г.

Да, Государь! Петербург может быть в будущем защищен от повторения бедствий 7 ноября[658]. Сумеете Вы ему такую защиту предоставить без затрат разорительных. С невыразимой радостью смею Вас уверить в этом по окончании работы, которой занимался я неотрывно с тех пор, как новости о несчастье получил. <Какие страдания Вам зрелище этих несчастий причинило!> Чувствительная Ваша душа, разрывающаяся от муки при виде жертв этого разгула стихий, могла черпать силу только в поддержке Всевышнего. Позвольте же теперь науке предложить Вам единственное утешение, Вас достойное, – уверенность в том, что сможете Вы предотвратить эти бедствия в будущем. С каким удовольствием представил бы Вам сейчас плод моего труда! Но не могу этого сделать, потому что чертил его по карте, помещенной в начале Шрёдерова путеводителя по Петербургу[659]; на карте этой выставлена дата 1820, и потому счел я возможным положить ее в основу труда моего с тем, чтобы