жизней, а также надругательства над правами и жестокости подводной войны, как не к затягиванию всей этой бойни!

Современной войны мир больше не вынесет. Она его искалечит. Она не принесет умиротворения. Ибо дух народов настолько задействован и к тому же настолько отравлен, что всякая война оставит после себя невыразимо возросшую меру ненависти. Конечные результаты Мировой войны могли быть почти продиктованы победителями. Мудрость государственных мужей была собрана воедино. И что она породила? Право резать по живому – и новые осложнения, еще более неразрешимые, чем раньше; бремя нищеты и одичание в будущем! Легко нам поносить глупость Версаля. Можно подумать, что победа другой стороны принесла бы с собой более мудрых людей и более разумные действия!

Все это означает – сеять зубы дракона. Создают с помощью высших достижений науки и техники и, затрачивая все средства, сухопутные, морские и воздушные силы, страстно надеются (во всяком случае, большинство), что все это не понадобится. С точки зрения целесообразности это называется «выкрасить – и выбросить».

Продолжающаяся вера в целесообразность войны – в самом буквальном смысле суеверие, пережиток прошлых периодов культуры. Возможно ли, чтобы такой человек, как Освальд Шпенглер, в сочинении Jahre der Entscheidung [Годы решения], строил свои фантазии на суеверии! Что за беспочвенная романтическая иллюзия – эти его Цезари с их героическими отрядами профессиональных солдат! Как будто современный мир, если его вынудит необходимость, стал бы ограничивать себя в использовании всех своих сил и средств!

Перед моим взором снова встают увиденные мною на стенах и хижинах при входе в одну китайскую деревеньку полоски красной бумаги с изречениями, которые должны были оберегать от всяких злосчастий. Чувство безопасности – вот что, без сомнения, несли они жителям. Да и что такое безопасность, как не чувство? – А как практично, как дешево! И насколько целесообразнее, чем наши миллиардные расходы, которые никакого чувства безопасности не приносят. И почему мы называем первое суеверием, а второе политической осмотрительностью?

Вышеизложенное не следует понимать как призыв к одностороннему разоружению. Если ты не один в лодке, то приходится плыть вместе со всеми. Единственно, что здесь утверждается, – это что вера в средства, непригодность которых совершенно очевидна, не заслуживает иного наименования, кроме как суеверие. Только тупоумный мир живет такой верой. Сравнение с лодкой вполне уместно: лодкой, в которой сидят все народы, чтобы вместе пойти ко дну – или вместе плыть дальше.

XVIII. Эстетическая выразительность при отходе от разума и природы

В начале длинной чреды симптомов кризиса мы ставили научную мысль, которая, как кажется, отказалась от обращения к разуму и наглядности и находит средства выражения только в математических формулах. В заключение – обратимся к искусству. Оно также вот уже полстолетия во все возрастающей степени отходит от разума. Не то же ли это развитие, что и в науке?

Поэтическому искусству всех времен, даже когда оно достигает вершин вдохновения, всегда присуща разумная связность. И если его сущностью является воплощение красоты, это выражается все же посредством слов, то есть как мысль; ибо даже представление, внушаемое одним-единственным словом, есть мысль. Инструментом поэта являются логические средства речи. Как бы высоко ни взлетало воображение, канва стихотворения остается логически выраженной мыслью. Ведические гимны, Пиндар, Данте, поэзия глубочайшей мистики и проникновеннейшая лирика миннезингеров не лишены схем, поддающихся логическому и грамматическому анализу. Даже неопределенность китайской поэзии, насколько я понимаю, не лишена этой связи.

Есть эпохи, в которые рациональное содержание поэзии особенно высоко. Такой эпохой было XVII столетие во Франции. Расин в этом отношении может считаться вершиной. Если взять французский классицизм в качестве исходного пункта и проследить линию соотношения поэзии и разума, мы увидим, что на протяжении почти всего XVIII столетия, вплоть до возникновения романтизма, соотношение это мало меняется. Новое пылкое вдохновение вызывает в нем уже значительные колебания. Доля а- и ир-рациональной поэзии возрастает. Тем не менее на протяжении большей части XIX столетия поэзия в основном сохраняет рационально связную форму выражения, и читатель, даже не обладающий поэтическим чутьем, опираясь на свое знание языка и системы понятий, может воспринимать, по крайней мере, формальную конструкцию стихотворения. И лишь в самом конце XIX столетия появляется поэзия, сознательно порывающая связи с рациональным. Крупные поэты исключают из своей поэзии критерий логической постижимости. Вопрос не в том, означает продолжающийся отход от разума возвышение и облагораживание поэзии – или нет. Вполне возможно, что поэзия тем самым в более высокой степени, чем раньше, выполняет свою важнейшую функцию: приблизиться к сути вещей посредством духовного постижения. Здесь мы лишь констатируем факт, что она движется прочь от разума. Рильке или Поль Валери для человека, нечувствительного к поэзии, гораздо менее доступны, чем были Гёте или Байрон для своих современников.

Отказу поэтического искусства от рацио соответствует отход изобразительных искусств от зримых форм окружающей действительности. Принцип ars imitatur naturam [искусство подражает природе], с тех пор как он был сформулирован Аристотелем, оставался неколебимым на протяжении многих столетий. Стилизация, орнаментальная или монументальная проработка фигур не отменяли его, даже если они порою, казалось бы, и допускали некоторые нарушения. Впрочем, это изречение вовсе не означало копирования наблюдаемого в природе. Его суть много шире: искусство следует природе, делает то, что делает природа, а именно – создает формы30. Но совершенная передача зримой действительности всегда оставалась идеалом, к которому с благоговением стремились приблизиться. При создании пластического изображения подчинение природе означало в определенном смысле подчинение разуму, поскольку именно с помощью разума человек интерпретирует свое окружение, делает его проницаемым. Поэтому не случайно, что то же столетие, которое воплотило определенный максимум связи между разумом и поэзией, ушло особенно далеко также и в достижении связи искусства с природой, в данном случае дальше всего у голландцев.

В XVIII веке линия реализма в пластических искусствах почти равнозначна линии рациональности в поэзии. Романтизм приносит лишь, по видимости, крупные изменения. Ибо перенесение сюжета из повседневной реальности в сферу фантазии вовсе не означает освобождения от богатства форм зримой действительности. Делакруа и прерафаэлиты передают свои образы фигуративным языком живописного реализма, то есть посредством изображения вещей, наблюдаемых в зримой действительности. Импрессионизм также ни в коей мере не теряет связи с формами, которые видит глаз и которые мы знаем по имени. Он означает всего лишь иной способ достижения эффекта, хотя в нем уже налицо меньшая привязанность к инвентаризации действительности. Столь же мало уводят с прежнего пути и новые требования стилизации и монументальности. Лишь там, где художник пытается создавать формы, которые глаз практически не