все равно, нет, я искренне рад, что Вика жива и относительно здорова, но про ее будущее даже думать сейчас не хочу.

— Но я тебя не только за этим позвал. Мы с тобой плохо начали… признаю, что я даже не старался как-то наладить с тобой отношения, просто ждал, когда Вика наиграется… в смысле, я другое хотел сказать… перебесится… Но теперь я готов… готов относиться к тебе как к члену нашей семьи… Вот.

Я предполагал, конечно, что Леонтьев сменит гнев на милость, если узнает, как всё на самом деле было, но такого не ожидал.

— Спасибо, — говорю ему, слегка оторопев.

— Ты что! Это тебе спасибо. Ты же спас мою девочку… Я перед тобой в долгу. Дурочка она, конечно… Вместе будем за нее бороться, да? Я знаю, что ты парень умный, серьезный, без всякой этой дури в башке, как мои… Жаль, я раньше это не оценил. Ну, ничего. Еще не поздно. Только… у меня к тебе просьба… про этот случай… никто не должен не знать. В больнице будут молчать. И с ее этими проклятыми дружками и подружками мы разобрались… Ты тоже не распространяйся, ладно? А то если это всплывет… не отмоешься же потом.

— Даже и не думал, — заверяю его.

— Вот и замечательно, — выдавливает из себя улыбку Леонтьев. — И конечно, забудь все, что я тебе там, в больнице, наговорил. Считай, я был не в себе. Ты навести ее, она будет рада.

— Хорошо. Я могу идти? — спрашиваю его.

— Да ты что как не родной? Все-таки обиделся? — подскакивает Леонтьев. — Ну пойми ты, я просто перепугался, дочь же…

— Я все понимаю.

— Тогда можешь жить и здесь, пока Вика в больнице. Как раньше.

— Да нет, спасибо.

От такой резкой перемены мне как-то тоже не по себе. Когда Леонтьев смотрел на меня как на врага, было проще.

— Ну хотя бы на обед останься! Славка как раз тут… Тоже, паршивец, на какую-то гулянку опять собрался. К какой-то девке сомнительной. А я теперь после Вики боюсь… а вдруг он тоже?

24. Герман

— Мне уже вот где твои пьянки-гулянки! — Леонтьев выразительно проводит ребром ладони под кадыком. — У меня выборы скоро. Мне нужен надежный тыл, а у нас что? Вика вдруг учудила, еле замял. Ну а ты так вообще… Слава, когда ты последний раз появлялся на работе?

Впервые я становлюсь свидетелем семейных разборок. Очевидно, в понимании Леонтьева, это знак доверия, я теперь «свой» и в моем присутствии можно расслабиться и отчитать безалаберного сына.

Прежде завтраки и обеды в доме Леонтьева проходили в натянутой тишине. Все молча ели и расходились. На острые темы при мне не говорили из предосторожности, а на всякие нейтральные — в такой обстановке говорить не особо хотелось.

— Э-э-эм, — Слава, изображая напряженную мысль, поднимает глаза к потолку. Чешет подбородок, затем выдает: — Не помню, папа. Кажется, в мае или… нет, нет. В апреле. Точно, в апреле! Даже больше скажу — первого апреля. В день дурака. Как символично, да? Сходил на работу, как дурак, и…

— Очень смешно! — гневно обрывает его Леонтьев. — Обхохочешься. Может, тебе в клоуны пойти? Мне перед Юсуповым стыдно! Договаривался с ним, чтобы взял тебя к себе… Место хорошее, начальник отдела… чего там?

Славка с идиотской улыбкой пожимает плечами.

— Не помню. Ладно тебе, папа. Юсупов же в накладе не остался. Ты ж ему за это…

— Цыц! — прикрикивает Леонтьев, бросая в него красноречивый взгляд: заткнись, идиот. Затем неловкий и чуть испуганный — на меня.

Видимо, на маленькой семейной сцене границы его доверия закончилось. На несколько секунд повисает молчание, а затем он уже спокойно и слегка наигранно снова обращается к сыну.

— И в кого ты только такой оболтус, Славка? Когда ты уже за ум возьмешься?

— Когда стану старым и больным, — хихикает Славка.

Леонтьев драматически вздыхает, качая головой.

— С таким образом жизни, боюсь, ждать тебе недолго. Брал бы лучше пример с Германа. Вот человек, который знает, чего хочет, добивается и не спускает, как некоторые, свою жизнь в унитаз… — кивает он в мою сторону, компенсируя лестью неловкий момент.

Славка на это улыбается еще шире, тянется к бокалу вина и, приподнимая, громко провозглашает:

— За Германа! Умнейшего из умнейших, достойнейшего из достойнейших. За нашу гордость и нашего спасителя! — паясничает он. Затем выпивает залпом.

— Слава! — одергивают его хором оба родителя.

— А что такое? — невинно хлопает Славка глазами. По возрасту он меня старше, но мне вечно кажется, что наоборот. — Разве не так? Он же у вас пионер — всем пример. Новый любимчик. Мегамозг. Герой, Викулю нашу спас. Может, ему памятник поставим, а?

— С меня хватит! — рявкнув, Леонтьев отшвыривает столовый нож и с грохотом поднимается из-за стола.

Проходя мимо меня, слегка касается рукой моего плеча, словно извиняясь.

— Славочка, сынок, ну правда, зачем ты так себя ведешь? — подает голос Анна Павловна, жена Леонтьева. — Зачем ты отцу нервы мотаешь? Он ведь всё для тебя. У него сейчас такой сложный период…

— Да у него всю жизнь сложный период, — беспечно отмахивается Слава.

— Ну, у него такая должность… И зачем тебя опять куда-то ехать? Ну почему нельзя хоть один выходной провести с семьей? Мы бы могли…

— Мам! Мне, блин, сколько лет? Оставьте меня уже в покое, а? шагу без вашего кудахтанья не ступи…

Анна Павловна, обиженная и расстроенная, уходит вслед за Леонтьевым, и мы остаемся со Славкой одни.

— Капец, они меня достали… — Он тянется к бутылке вина, наливает себе бокал и тут же опустошает. — Бр-р, кислятина… французское, что ли?

Слава вертит бутылку в руках, почти пустую, затем остатки допивает из горла, запрокинув голову. Я тем временем тоже поднимаюсь — и так полчаса потерял впустую. Хотя… надо пробить, что там за Юсупов, у которого «работает» сын Леонтьева.

Славка подскакивает и семенит за мной:

— Э, Герман, постой, погоди! Слушай, ты извини, если обидел. Я к тебе вообще без претензий. Ты так-то нормальный чувак. А вот отец меня уже достал. Весь мозг мне вынес. Всё-таки душные у меня предки, да? Мать еще куда ни шло, терпеть можно, а отец… С тобой вон тоже он… то чуть ли не проклинал тебя, то воспылал вдруг любовью и уважением. Ну как его не потроллить, да?

— Тебе виднее, — пожимаю я плечами.

— Постой, кто-то звонит, — Славка достает из карманов джинсов сотовый. Смотрит на экран и плотоядно ухмыляется, но звонок не принимает: — Юляша… Вот к этой телке