строительством предприятий тяжелой промышленности и городов, таких как Кировск и Апатиты, произошел стремительный рост популяций дикого и домашнего оленя. На первый взгляд может показаться странным то, что развитие Севера подразумевало развитие оленеводства и одновременно охрану диких животных. В конце концов, многие ученые описывают охрану природы и кочевничество как препятствие для сталинских плановиков. При более пристальном рассмотрении ситуация оказывается еще более странной. Вопреки распространенным представлениям, оленеводство на Кольском полуострове не было ни пережитком домодерного прошлого, ни традицией, разрушенной государственным вмешательством. Напротив, именно советский режим помог превратить эту территорию в центр «промышленного» и «социалистического» оленеводства. Большинство коренных жителей этой земли до сих пор практиковали смешанный тип хозяйствования, включающий охоту, рыболовство и мелкомасштабное разведение животных вместо крупномасштабного оленеводства411. Внедряя монокультуру как технологию управления, власти использовали оленей для реорганизации сельской экономики и упорядочения этнических отношений между нерусскими сообществами. Я утверждаю, что эта тактика помогла распространить советскую власть в самые отдаленные уголки тайги и тундры полуострова.

Повышение значения оленей в советском хозяйстве зависело от различных форм экологического знания. Доминирующие экономические представления о мире природы как о чем-то, что можно осваивать, подавлять, завоевывать и гармонизировать, нашли свое выражение в противоположных друг другу способах понимания животных и их среды обитания. В частности, некоторые реформаторы восприняли более жесткое направление советского мышления об окружающей среде, поскольку стремились сделать этнические, экономические и экологические переплетения более отчетливо видными, «удобочитаемыми», то есть схематичными, и для этого уделяли первоочередное внимание оленю. В то же время другие занимали более осторожную позицию, предлагая вдумчиво исследовать место животных в кольском ландшафте. В совокупности обе формы знаний способствовали экологическому результату, при котором стада оленей выросли в численности и значении.

По определению Джеймса Скотта, удобочитаемость, схематичность412 – это инструмент, с помощью которого государства манипулируют обществами и природой. Схематичное знание функционирует благодаря стандартизации, упрощению, классификации, абстрагированию и приданию «рациональности» трудным для понимания и не поддающимся упрощению явлениям, что позволяет осуществлять государственное управление и контроль. Скотт приводит в пример заботливое выращивание лесов, создание больших водохранилищ при строительстве плотин, а также использование монокультур в сельском хозяйстве как экологические примеры того, как современные правительства во всем мире полагаются на схематичные знания413. Ученые, государственные деятели и сельские жители обладали похожими практическими знаниями, позволяющими реформировать даже самые отдаленные уголки Кольского полуострова. За годы существования советской власти они применяли эти знания для строительства оленеводческих колхозов, создания заповедников для защиты дикого оленя, поддержания практик одних этнических групп за счет практик других, поощрения исключительно производства оленины среди местных представителей национальных меньшинств, а также объединения многочисленных колхозов в государственные совхозы. Несмотря на то что единообразные и жесткие рамки, которые они навязывали, искажали беспорядочную реальность, такая схематичность обеспечивала пространство для оленей в индустриальной Арктике.

В отличие от схематичного, «понимающее» (основанное на разуме. – Прим. ред.) экологическое знание414 предполагает понимание конкретных животных и окружающей среды через практическое, коммуникативное и осязательное взаимодействия. Дэвид Андерсон развивает это понятие на примере этнографического исследования эвенкийских оленеводов, которые «действуют и передвигаются по тундре таким образом, который позволяет им осознавать, что животные и сама тундра реагируют на их действия»415. Расширяя теорию Андерсона, Тим Ингольд обсуждает «понимающую экологию» как «знание неформального, несанкционированного вида, передаваемое в контекстах, выходящих за рамки его практического применения. Напротив, оно основано на чувствах, состоит из навыков, чувствительности и ориентации, которые развились в результате длительного опыта проживания чьей-то жизни в определенной среде»416. Такая экологическая интуиция позволяла людям, тесно общавшимся с оленями, взаимодействовать с животными как с живыми существами, с которыми они поддерживали взаимные отношения. Обращаясь к опыту пастбищного животноводства среди коми и ненцев, антропологи Кирилл Истомин и Марк Двайер показывают, что олени и оленеводы проходили путь «взаимной поведенческой адаптации», постепенно научаясь тому, как лучше реагировать на изменения в поведении друг друга417. Способность оленей к пониманию означает, что они не просто ограничивали, вдохновляли и определяли экономическую деятельность в регионе, как неодушевленные объекты типа снега, апатитов и климатических явлений, таких как ветер и низкие температуры. Копытные также реагировали на планы управления ими посредством преднамеренного поведения, как подчинения, так и уклонения.

«Понимающая» экология была свойственна не только оленеводческим сообществам и дикой северной природе. Государственные реформаторы и ученые также извлекали пользу из практических навыков, тесных взаимодействий и интуитивных соображений, которые давали информацию, необходимую для преобразования экономики Кольского оленеводства418. Они все больше осознавали необходимость учитывать этнические различия в техниках оленеводства, проводя время в тундре среди саамов, коми, ненцев и русских. Сталкиваясь с социальными и экологическими проблемами при организации колхозов, партийные активисты использовали недавно приобретенные новые знания для поиска решений. Ученые, занимавшиеся охраной природы, объединили знания коренных народов с собственными знаниями о диких северных оленях и выработали основанную на их личном опыте эмоциональную предрасположенность к этому особому существу. Например, Олег Семенов-Тян-Шанский – ботаник, который принимал Чарнолуского в Лапландском заповеднике в 1961 году, – чувствовал себя глубоко привязанным к животным. Выступая за введение жестких сезонных ограничений в охоте на диких северных оленей, он шел гораздо дальше абстрактного обращения к репродуктивному циклу этого вида и осуждал отстрел тельных самок на третьем триместре беременности как откровенное «варварство»419.

История о том, как кольский олень стал советским, – это история о многочисленных изменениях и поворотах в судьбе этого животного. Она начинается задолго до революции, когда переселенцы из бассейна реки Печоры фактически уничтожили оленеводство на Кольском полуострове, положив начало спорам о национальном вопросе и сельском хозяйстве на досоветском Севере. Эти споры существенно трансформировались в 1920‐е и 1930‐е годы, когда защитники национальных меньшинств, сторонники модернизации сельского хозяйства и экологи, выступавшие за охрану природы, столкнулись в вопросе о судьбе популяций оленей. Радикальные и в некоторой степени насильственные решения этого вопроса включали в себя объявление скотоводческих практик народа коми саамскими и, что еще более важно, советскими. Вскоре после этого стал очевидным конфликт между последствиями успешного восстановления популяции дикого оленя и интересами оленеводов, объединенных в колхозы. Это напряжение сыграло роль в принудительном переселении в 1960‐х и 1970‐х годах животных и оленеводческих общин в два компактных центра кольского оленеводства. Несмотря на относительно недавнее зарождение кольского оленеводства и резкие изменения, которые произошли с ним с тех пор, оно все чаще стало представляться как традиционный источник средств к существованию саамов в позднесоветский и постсоветский периоды. Такой неотрадиционализм представляет собой потенциальный источник политического капитала кольских саамов, несколько затушевывающий факт