Вошедшие с ним в зал офицеры, оттеснив «верховников», бросились на колени и хором заговорили:

— Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служили вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству; но мы не потерпим ваших злодеев. Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы.

Не успели офицеры закончить свою тираду, вперед выступил Трубецкой, развертывая бумагу.

— Сия нижайшая петиция, ваше величество, подписана и скреплена более чем полутора сотней дворян.

Анна заранее знала от Остермана, что Трубецкой на ее стороне, и милостиво согласилась выслушать его мнение.

— Всеподданнейше просим и всепокорно просим всемилостивейше, — высокопарно начал Трубецкой, — принять самодержавство таково, каково наши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета и подписанные вашего величества рукою пункты уничтожить.

Кончив читать, Трубецкой с поклоном передал петицию герцогине, а та наигранно спросила стоявшего рядом Василия Долгорукова:

— Как, разве пункты, которые ты мне поднес в Митаве, были составлены не по желанию всего народа?

Толпившиеся вокруг офицеры радостно завопили:

— Нет! Нет!

Анна опять обратилась к покрасневшему от смущения Долгорукому:

— Так, значит, ты мя, князь Василий Лукич, обманул?

И, не дожидаясь ответа, проговорила окружающим трон офицерам и дворянам:

— Мое постоянное намерение было управлять моими подданными мирно и справедливо, но так как я подписала известные пункты, то должна знать, согласны ли члены Верховного тайного совета, чтобы я приняла предлагаемое мне моим народом?

Стоявшие рядом «верховники» растерянно переглядывались, но находившийся ближе всех Остерман, не глядя ни на кого, в знак согласия первый развел руками и послушно склонил голову.

Ему последовал Головкин, а затем и остальные «верховники».

Довольная происходящим, Анна сообразила, что требуется завершить дела так, как советовал еще Левенвольде в Митаве.

— Изволь, князь Дмитрий Михалыч, — обратилась она к Голицыну. Ее голос окреп: — Распорядись те пункты с кондициями, что подписала я в Митаве, сей же час сюда принести.

Когда Голицын принес «Кондиции», Анна попросту порвала их, о чем в протоколе Верховного тайного совета 25 февраля 1730 года появилась краткая запись: «И те пункты ее величество при всем народе изволила, приняв, изодрать».

В зале воцарилась тишина, понурили головы «верховники», за исключением Остермана и Головкина. В противоположность им приобрела уверенность новоявленная царица и тут же милостиво «обещала править государством с кротостью и прибегать к строгим наказаниям только в крайних случаях».

Первым делом приказала немедля освободить из-под стражи Ягужинского. А чтобы унизить «верховника», фельдмаршала Василия Долгорукого, распорядилась:

— А ты, князь Василий, встречай-ка Ягужинского у дверей да здесь и вручи ему обратно кавалерию[24]да шпагу.

Так в течение месяца началась и печально закончилась первая попытка ограничить всевластие самодержавия в России и хоть в какой-то степени разорвать цепи рабской зависимости от монарха.

Сколь в унизительной форме это проявлялось, видно из последнего письма «верховников» в Митаву. Графы и князья именовали себя не иначе как «Вашего Императорского величества всеподданнейшие рабы». Не смогли, а быть может, не захотели они освободиться от ярма холопского повиновения, привычного для многих поколений их предков. Проворонили свой шанс и оставили на века своим потомкам в наследство тиранию.

Зевок московитян сразу же оценил тот же французский посланник: «Русские упустили удобный случай освободиться от своего старинного рабства лишь по собственной своей ошибке и потому, что дурно взялись за дело. Так как государыня приняла и подписала „Кондиции“, предложенные ей депутатами государственных чинов, то для сохранения их на будущее время русским оставалось только согласиться между собой о такой форме государственного правления, которая соответствовала бы желаниям и интересам мелкого дворянства. Но это-то и оказалось невозможным».

Видимо, в крови славян заложен инстинкт тупого безразличия, слепого повиновения какому-либо кумиру, хотя бы и ценой вольности.

Спустя столетие об этом едко выскажется их великий соплеменник:

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Страсти вокруг российского трона поначалу мало тревожили пребывавшую в зимней спячке сонную Астрахань.

Как обычно, полсотни судов — гекботы, шнявы, пакетботы, прочие шхерботы, вмерзшие в лед, отстаивались у причалов острова Седлистого.

После очередного снегопада туда на день уходили экипажи очищать верхние палубы от снега, обкалывать лед вокруг корпусов судов и менять караульных матросов. Как правило, с экипажами отправлялись их командиры. Спиридов всегда с охотой вышагивал с матросами за несколько верст по наезженному санному пути. Рутинная жизнь в казармах приедалась, многочасовая прогулка среди снежных сугробов навевала воспоминания о кронштадтской зиме.

В конце прошлой кампании Спиридов принял новый, несколько больший по размерам, чем «Екатерина», гекбот «Шах-Дагай» и успел сделать на нем рейс в Дербент. Перевозил туда роту солдат из крепости Аграхани в устье Терека. В округе Дербента начали бунтовать даргинцы, и Румянцев перебросил туда часть войск из других мест и запросил помощь из Петербурга. Как и на «Екатерине», новый экипаж пришелся по нраву Спиридову — в море показал неплохую выучку.

В начале прошедшей кампании офицеры проводили на Балтику Урусова, а капитан-командор Мишуков так до сих пор и не сумел добиться перевода.

Теперь всеми этими делами заправлял Верховный совет, из моряков там никого не осталось, а заменивший Апраксина Сиверс сидел в Петербурге и старался покуда помалкивать.

Накануне Крещенья в устье Волги навалило снегу, и сразу после праздника две роты матросов начали расчищать дорогу к Седлистому.

Поздно вечером Спиридова огорошил Минин:

— Вскорости Москва веселиться будет, государь женится.

— На ком?

— Екатерина Долгорукая, дочерь князя Алексея, сестрица молодого князя Ивана, который ныне в почете у государя.

Григорий присвистнул:

— Вот те на, ловко Долгорукие всех обошли, утерли-таки нос Меншикову! — смеялся Спиридов.

Многие офицеры равнодушно относились к этому известию. «Авось государь-то одумается от забав, глядишь, за ум возьмется». О проделках царя с Иваном Долгоруким давно шли пересуды в Москве на базарах и в церквях. За два года докатились они и до Астрахани.